Фабрика Идей или советский НИИ в эпоху застоя

История советского НИИ в эпоху застоя

Моим друзьям, с которыми мы вместе трудились на Фабрике Идей

и мечтали о Cветлом Будущем…

Да, мы верили в братство людей,

и мечтали о совместном творческом труде.

Мечтали об открытиях, которые принесут нам радость.

Нас любили прекрасные девушки, и мы любили их,

Когда-нибудь, в другой книге, я напишу и об этом.

Но сейчас я хочу рассказать о Фабрике Идей.

Мы окончили университеты и были наполнены радостью жизни, ветер надежд мчал нас вперед.

Возможно, эта маленькая повесть даст ответ на вопрос,

Почему многим нашим мечтам не суждено было сбыться…

История не закончилась, и я уверен, что в будущем мы возродим наши мечты.

День, о котором пойдет речь, произошел не в наше время, а в одно сероватое ноябрьское утро 198* года.

Помимо того, что день этот произошел во Вселенной, в солнечной системе и на Земле с ее микро и макромирами, он реализовался также в центре Москвы, в одном старинном доме, который выделялся среди других домов улицы, словно фарфоровый зуб в челюсти старухи.

Выделялся же дом тем, что обит был с фасада мраморными плитами, пригнанными вплотную друг к другу, и имел американскую, стальную дверь с двойными стеклами, за которыми расстилался постоянно ровный белый свет.

Улица, на которой располагался дом, была тихой, но важной — словно скобкой скрепляла она две громадные улицы-ущелья, пробитые от центра к окраинам, и не давала им распасться.

Сам Некто — человек, имеющий отношение к вскользь описанному дому и являющийся главным героем наших струящихся картин, попал на эту улицу без четверти 9 утра, после того, как был выплеснут толпой из утробы метро, и прошел метров 500 с этой толпой, состоящей в основном служащего народа, по той стороне московского ущелья, где за зеркальными витринами на его пути стояла вначале хрустальная парфюмерия в разнообразных пузырьках перед загадочными женскими образами на метровых фотографиях, а затем шла дамская обувь на все сезоны и размеры.

Чудесные женские лица выглядывали из-за зеркальных витрин и провожали его мечтательными взорами.

Он отделился затем от мечтательных взоров и убыстряющейся толпы, которую подгоняли вновь и вновь растекающиеся из метро потоки, повернул налево и проскользнул под бардовой аркой, перекинутой между двух массивных домов на проспекте, и теперь уже шел достаточно спокойно под каменную горку. Изредка он поднимал руку к глазам, где видел стрелку часов, ползущую медленно к 12. Но до дома оставалось, как говорится, рукой подать.

Некто привез с окраины память о солнце, мерцающем в плавно очерченных облаках, а сейчас не видел ничего — лишь серую дорогу, отпечатывающуюся криво над домами в каменном небе, и соответствующей той дороге, по которой он спешил. Он дошел теперь до самого дома, где вступил в квадратную нишу, вырубленную в стене. Американская дверь закрывалась за ним медленно словно слово, произнесенное по слогам. Дверь не произнесла еще последнего слога, а он проник уже внутрь белого пространства, где склонился над низеньким столиком и отметил что-то в большой разлинованной тетради.

Он поднялся затем на второй этаж, повернул направо и попал в полутемный коридор. В средине коридора повернул налево и очутился в вытянутой вдоль единственного окна комнате.

Комната, в которой он очутился и которую лучше всего было б назвать подслеповатой, из-за тусклого освещения, представляла собой положенный на бок узкий параллепипед, набитый разношерстной мебелью, стащенной сюда отовсюду и расставленной так, что ни один стол не стоял здесь на виду, а располагался, как бы в некотором закутке: то ли шкаф, то ли вешалка с одеждой, а то и просто прилаженная кое-как фанерная перегородка скрывали хозяина от любопытных взглядов.

Казалось, обитатели комнаты прятались друг друга в закутках.

Впрочем, чудилось, что из закутков кто-то постоянно выглядывал, словно моллюск из раковины, и точно — вошедшего заметили и тотчас спросили.

— Ну как, вовремя?! — спросили его, и он ответил куда-то вбок: «Успел, вроде бы, отписаться», — и прошел далее, не глядя, в свой угол, отгороженный от всех спиной книжного шкафа, двумя каменными стенами и фанерной перегородкой, пристроенной спереди к столу, под которым он согнулся, чтобы переменить ботинки.

Он сел затем удобней за стол, облокотился на него, вытер пыль с компьютера и постучал его по серому стеклу как по лбу, размышляя над тем, что же можно сотворить за день.

Собственно возможностей представлялось немного: схватить лежащую на столе папку и броситься к непосредственному начальнику Суарову и потребовать указаний на весь день и броситься точно выполнять их, непременно являясь через каждые полчаса, требуя новых указаний и ставя в курс сделанного. Либо следовало упереться в этот серый экран с мизерными знаками в нем и на весь день уйти в написание очередной бессмысленной программы, отключившись от всего остального.

Некто мог также отбросить всю мишуру и заняться своими мыслями, которые пришли ему в голову еще вчера, и которые он повторял про себя всю ночь, но не записал, чтобы не оборвать как эти, так и те другие рождаемые ими, вновь возникающие мысли, удивительным образом соединенные или, лучше сказать, рожденные друг другом… И от рождения этих мыслей удивительное завораживающее звучание возникало в душе и там, где царил мрак и хаос, вдруг возникала гармония…

Он сидел в своем закутке, раздумывая, что же сделать и не сделал ничего — страшное утомление вдруг охватило его.

«Я ничего не могу сделать, не могу даже поднять руки, как этот компьютер,» — пошевелил он губами и приложил ладонь ко рту, поблагодарил мысленно того, кто оставил ему по наследству столь уединенный закуток, где он, хотя не мог свободно вытянуть ноги под столом, мог спокойно думать и говорить про себя все, что хотел.

«Я становлюсь равный тому, что не могу принять, что вызывает во мне отвращение! Но я бессилен, что-либо сделать, — меня втащили внутрь какого-то механизма, где мое отношение к чему-либо внутри этого механизма не имеет никакого значения, — он работает помимо моей воли, и я для него важен лишь потому, что я есть. Ему нужны я и мы, потому что вне него никого нет!» И все, что есть из живого вокруг него, он захватывает и перемалывает… И где же тогда человек?!

Сказав это, он осмотрелся почему-то по сторонам, скользнул взглядом по плакату на фанерной спине шкафа, где изображался улыбающийся молодой рабочий в каске, показывающий пальцем вперед. Потом посмотрел также вверх, на потолок, где увидел желтый подтек, как будто кто-то пролил на него чашку чая, как губы его затрепетали вновь:

«Да, я знаю, что Сажов бесчестный человек, палец о палец не ударивший в жизни и вот теперь получающий институт как пару башмаков ко дню рождения, собирается устраивать в нем какую-то фабрику идей, кричит об этом всем, а все, кто находится рядом, и не думают протестовать, напротив, все, в том числе и я, затаили дыхание, ожидая получить свои башмаки, но получить не потому что работаем и прекрасные мысли посещают нас, а потому что находимся рядом и необходимы ему, для того чтобы скрыть его обман. Мы связаны каким-то общим договором и наши уста запечатаны, глаза залеплены воском.

Кто знает, какой бредовый проект родится здесь, но бредовым он будет лишь для человека постороннего, для людей же соединенных, как эти компьютеры в сеть, он будет хлебом насущным."

Так рассуждал Некто в своем углу ранним утром, но некоторый голос уже посещал его и вначале располагался в его душе, как сторонний наблюдатель, как праздный человек, рассматривающий витрину, которому и дела нет ни до чего, кроме как рассматривать пузырьки за этой витриной да ловить свое отражение меж этих пузырьков странно прихотливой окраски и формы и такими же колпаками на зеленых и розовых плечах. Но внимателен и вдумчив был этот праздный наблюдатель, появившийся на улице в самый тот миг как схлынула вечно торопливая толпа и оставила проспект пустым; ничто, казалось, не тревожило его, лишь ссыпавшийся с облаков снежок, от которого он поднял воротник и заговорил так: (Это были обрывки газетных статей, какая-то странная смесь угроз, недомолвок и запретов.)

— Легко тебе облачаться в одежды праведные, когда сам-то норовишь выскочить из тех отношений, о которых так размашисто судишь, а ведь пользуешься этими отношениями, — а пользуясь, осуждаешь. Вот ты разве не взял бы пару башмаков, если б находился на месте Сажова? Видишь, не знаешь… А ведь, возможно, ты сделал бы хуже, — взял целых две пары? Поэтому имеешь ли ты право так говорить и обличать всех? — сказал голос и тень проскользнула в его мозг, вытесняя утренние мысли Некто, и свободно располагаясь в его мозгу, где не мог уже отличить Некто свои собственные мысли, от того, что внушал голос.

— Так вот, — размышлял незримый философ, — спроси себе сам, имеешь ли ты, вообще, право задавать такие вопросы, ведь этим ты отвлекаешь всех от общего пути, вносишь разлад в механизм, тобой не созданный, поломка которого, быть может, стоит 1000 жизней и даже не 1000, а 1000 000 жизней! Ведь не можешь же ты все знать и предвидеть?! Вот ты заговорил о бредовом проекте, но возможно он как раз и необходим теперь… Так вот, имеешь ли ты право осуждать… — бормотал голос.

Некто погружался в бездну мыслей, тонул в своем закутке, он пытался еще что-то говорить, но слабо представлял предмет своих мыслей, оказавшись в каком-то мраке.

— Да, да… — конечно же, — стал оправдываться он, — все верно, я всего не знаю и возможно есть точка, с которой Сажов оказывается необходимым и честнейшим человеком, а все его будущие проекты полезны и разумны, и мы все увидим это через пару лет — нужно лишь подождать, дать идеи развиться, и поэтому если бы он не получил ко дню рождения своих башмаков, то возникла бы самая вопиющая несправедливость на свете какую только можно вообразить, и нужно лишь удивляться, что такой несправедливости не произошло с Сажовым и всеми нами, — выговорил почти в беспамятстве Некто, пройдя по всем хитросплетениям мысли.

Хаотические размышления его внезапно прервались вполне реальным голосом:

— А кстати, как у нас наука поживает? — спросил внезапно голос…

И носитель этого голоса, начальник Суаров, выглянул из-за шкафа с несколько подобострастной улыбкой, словно извиняясь, что не вовремя потревожил занятого молодого человека.

— А я все жду, жду… Да, дай, думаю, загляну к вам, а вы уединились и что-то шепчете и, наверное, обо всем забыли… Вы юный, совсем юный молодой человек, и я хочу установить над вами опеку… Я даже обязан это предпринять, потому что вы поступили в мое подчинение и я не хочу, чтобы вы пошли по ложному пути… Да, совсем не хочу… А вы вполне можете пойти по этому опасному, тернистому пути… Вот вы углубились в себя и о чем-то мечтаете и забыли, наверное, что у нас с вами Совет?!

Совет! — поднял указательный палец. — Великий Совет…

Величайший Совет! На котором многое решится, о чем вы даже не подозреваете, не только у нас, но, возможно, во всем мире… Во Вселенной!

Заглянувший в закуток человек, — щуплый и шустрый одновременно, — имел в лице своем что-то отдаленно воробьиное и эти черты отчетливо мелькали в его склоненной на бок голове и остром взгляде. С шустростью человека, однако, не вязались, борозды-морщины, проходившие через весь узкий желтоватый лоб и свидетельствовавшие о размышлениях и тяготах жизни.

При виде вошедшего с изможденным Некто произошли вдруг странные, изменения, — он привстал изогнулся навстречу Суарову.

— Что вы… что вы, Валерий Борисович?! все хорошо и прекрасно! Я все помню… — воскликнул Некто и выгнулся еще.

Не ответ, а нахальный изгиб молодого человека до глубины души обидел Суарова, и внезапно для Некто, Суаров быстро проник в его закуток, и словно заведенный человечек стал обдумывать и выбрасывать из себя самые точные слова, которые скрупулезно описывали его труды на благо общества и непонимание его трудов, непонимание прежде всего теми, кто обязан ему многим, если не всем, кому он дает работу, хлеб насущный, а не выталкивает на улицу, как того можно было б ожидать, и кто не понимает ни доброты, ни скрытых законов жизни, которые скрыты лишь от людей непосвященных, легко живущих, так как не представляют собой объявления, публикуемые на столбах: «Да, да, не представляют собой объявления, публикуемые на столбах! — повторял взволнованно Суаров, — а открываются постепенно и с большим трудом.»

— Только не надо меня ни в чем убеждать — что вы право за люди?! Где вы витаете? Ну, где вы есть? покажитесь же мне! — воскликнул Суаров, и стал осматриваться по сторонам и не находил стоящую перед ним в двух шагах фигуру Некто.

Некто стоял и молча смотрел на Суарова.

— Ну, ладно, мой друг, ладно, без обид только, пожалуйста, — еще обид мне не хватало! — заговорил торопливо Суаров. — Я, может быть, больше вас обижен, если хотите знать… Обижен вашим невниманием, гонором… А ведь я вам друг и желаю только добра! Пойдемте-ка ко мне, я для вас кое-что придумал.

И Суаров, взяв Некто под руку, стал выводить его из закутка и увлекать к своему столу.

— А вот что я придумал! — воскликнул Суаров, хлопая себя по лбу. — Есть у меня сегодня маленькая дырочка для вас, — посмотрел он на откидной календарь и сопровождающие его записи на день. — И вот в эту дырочку вы как раз уместитесь, и мы все вместе прикинем, что с вами делать. Я знаю, что все может обойтись, и вас ни о чем не спросят, я даже думаю, что так вероятно и будет, а как же иначе?! Но могут и спросить, и тогда мы все погорим, — ведь вы же мой подчиненный, и я за вас отвечаю, — помните, как Сыромятникова прошлый раз спросили: чем он занимается? а он встал и не знал, что ответить, а ведь это самое плохое, когда ничего сказать не можешь… И в итоге получил ярлык! Как же ему теперь с ярлыком жить? Не только ему, но и нам всем, ведь мы отвечаем за него… Не знаете? Вот и я не знаю! Ко всему надо быть готовым, летуалевый вы мой, — упреждать, так сказать, извивы жизни! — сделал Суаров игривый жест рукой.

Вы думаете, что мир изменится благодаря вам?! Нет, мой друг, мир не изменится, вы его ни в коем случае не измените… Окружающий нас мир, мой друг, научно доказан и обоснован людьми поумнее вас… Если я знаю, что знаю мало, то добьюсь того, чтобы знать больше… Нам нужно больше знать, молодой человек…

Сказав это, Суаров решил, что вполне успокоился, после того, как чересчур разволновался, увидев выгнувшегося молодого человека. «Кровь как будто отлилась от головы» — подумал он и подсел к своему столу, где взял лист, исписанный бисерным подчерком, — один из прочих листов, лежащих на его столе, — и хотел уже него, но к своему ужасу, вместо четких строк увидел на листе светящиеся белые полосы, огороженные какими-то изгородями.

— Нет, я не в себе, — прошептал он в рифму, — кровь застыла в голове!

И заходил по комнате, забыв обо всем на свете, потирая правую сторону лица и щеку, а затем массируя висок, в котором изнутри что-то билось.

Лишь через 5 минут, когда он вновь сел за стол, расслабившись и пересчитав пульс, листы с мыслями обрели первозданный вид.

Почти прежний вид обрел и сам Суаров, если бы не едва заметное пятнышко крови, — почти иголочный укол, — появившийся в правом воробьином глазу возле коричневого райка и медленно увеличивающееся… Впрочем, сам Суаров никакого пятнышка не заметил, так как увидев знакомые листы, успокоился и мгновенно переселился в них.

В них, именно в этих листах располагались его великие мысли, подготовленные для Великого Совета фабрики идей.

Эпохальный Совет фабрики должен был состояться сегодня и представлял собой вещь чрезвычайно важную, прежде всего, потому, что именно на сегодняшнем совете выдвигалась его суаровская программа, которую уже года два осторожно вынашивал он, набрасывая зыбкие границы и контуры, как бы невзначай, в ничего не значащих для простаков коридорных разговорах. Весь предыдущий месяц, после очередного Совета, где его вдруг решительно подняли с места и сказали, что нечего отсиживаться в кустах, пора выдать мысль на великий конвейер науки, ушел у него на уточнение витиеватых границ грандиозной величайшей в мире программы и определении взаимных интересов и уступок другим великим манифестам и программам, — расплодившимся вдруг в неимоверном количестве, — и представлении затем всего этого микрокосма в виде схем и квадратов, которые возникали вначале в его голове и жили там воспаленной жизнью, а затем ловко переселялись на листы плотной белой бумаги, и оживали там в образе бисерных символах, подчеркиваний, каких-то значков и занятных рисунков…

Итак, Суаров пребывал в листах и последовательно переходил от квадрата к квадрату, проверяя все входы и выходы созданных моделей, словно ощупывал свое тело. Расположение фигур радовало его: вот известный всем квадрат Д, отвечающий модели У и соотносящейся с ней, — соединялся с квадратами Р и О модели Ж, соответствующий квадрат Ж соединялся в свою очередь с квадратами Д, Ы и квадратом Ъ модели Е, но ни в коем случае не должен был соединяться с квадратом М модели Ю, что было архипринципиальным! ибо, доподлинно известно, что имеется еще одна программка, нацеленная на модель Ю и квадрат М посредством соединения с квадратом Ж. Правда, еще не выяснено, кому принадлежит эта программка, но угроза была реальной и от нее нельзя никак отмахнуться!

Только не получилось бы скабрезного слова, — подумал он, — а вдруг получится?! Его охватила паника, он стал считать буквы, вроде бы, все сходится, скабрезных слов нет… А вдруг есть?! Ж… О… П… А… Холодный пот пробрал его, нужно срочно убрать букву Ж…

«Ну, да ладно, может быть, все еще образуется, — подумал Суаров, — и никакой конкурирующих программ не существует вовсе, а все лишь мои страхи и домыслы!»

Так думал Суаров и все же несколько слов заменил на более точные синонимы, которые нашел после мучительных раздумий в желтом словаре синонимов, бывшем всегда под рукой. Кроме того, он обнаружил, что акцент, поставленный в квадрате Ы, не вполне соотнесен с пунктом ю квадрата Л, и корреспондировал модель с пунктом, после чего слегка уменьшил, демпфировав, — как выразился про себя, — влияние модели Ё на модель Ж посредством усиления модели Ю.

Сделав все это и еще раз просмотрев листки, он вроде бы вполне успокоился, откинулся на кресле и осмотрел свой стол, — бывший гораздо значительнее и массивнее всех остальных столов, — как вдруг тревожная мысль посетила его, подкравшись то ли от буквы Ё, то ли от желтого словаря синонимов, лежащего на столе, и стала обволакивать его сознание, душу и занывший живот, соединяя все эти три субстанции в единое целое, представлявшее его суаровскую суть.

— Ничего еще неизвестно, что из всего этого выйдет, — вдруг сказал он сам себе и уставился в некую точку внутри себя, — все в известной степени непредсказуемо в этом непредсказуемом мире! Как там говорили классики: бытие определяет сознание…

Но во что бы то ни стало нужно решиться и перейти Рубикон, и все узнают Суарова, великого Суарова, незаменимого Суарова, без которого все остановится…

Вот тогда он им всем покажет…

Сегодня или никогда все решится!

Он перекрестил ноги в маленьких изящных ботиночках под креслом, подался немного вперед и вдруг захотел выскользнуть из своего тела и спрятаться в этих спокойных и чистых листах,

Как бы он хотел переселиться в эти листки, где царит разум и строгая логика. Ведь есть же на свете тот, кто не признает законов разума и логики и живет по неизвестно каким законам! И этот кто-то непременно завопит, что за его схемами и моделями ничего нет: пустота, воздух! — закричит он. Вот именно, — пустота! И этими словами: «Пустота! ничего нет! — взгляните, воздух, пустое пространство, ничто! — его будут мытарить на глазах у всех, словно доказывая, что самого Суарова нет в наличие на образцовой фабрике идей, да и в самой жизни он, по-видимому, отсутствует, и, как предел всех страхов и сомнений, — его пошлют на настоящую фабрику или толкнут в преисподнюю, где будет он стоять у станка и ткать пряжу…

Внутренних слов Суарова не слышал никто, не слышал их и Некто, дождавшись удобной минуты, выскочил он из подслеповатой комнаты и побежал прочь, подгоняемый своими мыслями, по темному коридору свесив голову и размахивая руками с зажатыми белыми листами, на которых хотел запечатлеть ночные свои образы.

Вдруг где-то впереди уловил он движение и отпрянул в сторону и вовремя — мимо него пронеслась группа человек из 4-х, впереди которых, словно мускулистый шар, катился тугой коренастый человек.

— Почему бездельничаете?! — выкрикнул он в сторону.

— Все на рабочих местах… — ответили ему.

— Только не нужно меня лечить! Конвейер стоит, а время идет! Где продукция?! — бросил тугой властный человек сопровождавшим его людям.

На бегу он успел к тому же осмотреться по сторонам, где, как ему показалось, мелькнула чья-то тень.

Некто вжался в стену, и вся группа пронеслась мимо него, разбрасывая темноту, как пену, и низверглась вниз, как лава, ничего не замечая вокруг.

— Посмотрим, как эти ребята с запада работают… Учитесь! — бросил еще раз катящийся человек и коснулся пространства вестибюля.

Здесь стоит потратить несколько слов на описание вестибюля и сообщить, что вестибюль, куда низверглись они, уже не был тем спокойным вестибюлем, светлое пространство которого касалось улицы, и который с утра принимал тружеников фабрики идей, и где застывали они все как один в полупоклоне над полированным низеньким столиком с короткими, будто специально отпиленными ножками, и разлинованной тетрадью.

Столик из вестибюля исчез, а на его месте что-то выло и скрежетало, и не следовало особенно вглядываться, чтобы заметить нечто похожее на механическую стрекозу, прикованную к полу и совершающую резкие и визжащие движения челюстями дисками. По всему видно было, что хотела стрекоза совершить стремительные движения крыльями и членистыми ногами, чтобы, оттолкнувшись ими от пола, взмыть вверх и обрести волю и освободиться от истязаний, но не взмывала, благодаря незаметным маленьким стальным пластинам, намертво крепящим ее ноги и заломанные за спину крылья к полу.

Возле укрощенной стрекозы стояли два человека иностранного фасона, в комбинезонах на широких проймах и спортивных кепках-фуражках. Белобрысые иностранцы, поймавшие стрекозу, столь внимательно глазели на ее вертящиеся стальные челюсти, что казалось, из глаз их вылезало по десятку микро подобий, которые и направляли злобные стрекозьи челюсти точно в сердцевину золотой сосновой доски.

— Как дела, м-р Нюрнюю?!! — по-хозяйски спросил скатившийся человек, но не у тех двух, стоящих у станка, а третьего, весьма незаметно, чтобы не потревожить работающих — подметавшему опилки из-под их ног. Из-за визга стрекозы м-р Нюрнюю чувствовал себя как человек под водой и с трудом расслышал, что его окликают, и отрывал замедленно свой веник от пола, переводя взгляд на беззвучно кричащего мускулистого человека.

Здесь нужно сказать, что сам м-р Нюрнюю не входил в число работяг, которые уперлись с утра в станок и грызли с ним доски, пришел он попозже и, внимательно осмотрев согнутые спины, составляющие вместе с вертящейся пилой один живой механизм, занялся тем, что стал веником извлекать опилки из-под восьминогого чудовища и сгребать их в совок, с достоинством направляя в мусорную коробку, на глянцевых гранях которой в правильном ряду располагались буквы, выкрикивающие название фирмы, где различалась и фамилия Нюрнюю.

М-р Нюрнюю кричать не мог, поэтому деликатно веничком поманил гостей в закуток через дверь, слева под лестницу, где шума почти не существовало.

— Как дела? — переспросил он.

— Все вот так, м-р Сажов! — выпятил м-р Нюрнюю большой розовый палец. — Все идет по плану…

Тот, кого назвали Сажовым, спрятал возникшую полуулыбку, словно платок в карман, и крикнул, забыв, что шум исчез:

— А на неделю раньше, сможете?!

— О, м-р Сажов, понимаю, — дорога ложка к обеду или дорого яичко к … — пустился перечислять м-р Нюрнюю поговорки, напоминая подросшего ребенка, усвоившего счет.

— Но, — прижал он руку к груди, — раньше никак нельзя! и ласковая улыбка обрамила его пухловатое лицо, которое про себя называл он лицом плутоватого деревенского дурня. — Никак нельзя… Контракт подписан и скреплен…

— Ах, да, ба! — крикнул плутоватый деревенский дурень, хлопая себя по широкому масляному лбу, надувая щеки и выпячивая вперед хихикающие губы. — Память совсем отшибло, — дела видно надо сдавать м-р Сажов, — не справляюсь! Контейнер… Контейнер с новым оборудованием должен прибыть для фабрики, его нужно разгрузить, а я и запамятовал… Вы ведь помните наш уговор по контракту? Конечно же помните, по глазам вижу!

Сажову эта фамильярность не понравилась.

— Не надо меня контрактом пугать, — упер он тяжелый взгляд в щеки м-ра Нюрнюю, — занимайтесь лучше своим делом, как эти вон работяги вкалывают, с которых вы три шкуры дерете… Я бы на их месте давно выгнал вас, а прибыль поделил…

От этих слов в м-ре Нюрнюю как будто пробудилась совесть, и он заговорил быстро и взволнованно:

— Да, если хотите знать, я за ребят горой!

— Ну, так отдайте им свой кожаный пиджак.

— Ну, и отдам…

— Отдайте, а мы посмотрим.

— Да он им не нужен, — не удобно работать! — нашелся ловкий Нюрнюю.

— А! то-то…

— Я про ребят, кстати, всегда помню, у них по контракту кофе брейк в 11 полагается, а кофе-то и нет… А после работы они штангу еще потолкать хотели, как м-р Сажов?!

Но Сажов уже не слушал, выскакивал из закутка и взлетал над м-ром Нюрнюю, и бежали над головой м-ра Нюрнюю, также в четном числе ноги каких-то сосредоточенных людей, облаченных в черные тройки и одинаковые носки.

— Черт их дери, лупят же денежки! — закричал на бегу Сажов, вращая глазами. — Но работают как черти, нашему впятеро больше дай, а так не сделают. У этих зубы, капиталистическая хватка… Вот о чем Митрию Митричу думать надо, а не канитель с ИКАРАМИ разводить… Но Нюрнюю этого, нахала масляного, не переношу, — скользкий, как вьюн! — хотелось бы взять его за жабры, чтоб запищал, да нельзя пока!

— Это в вас классовое сознание говорит, — ответили ему в спину, и он заулыбался, и хотел убрать улыбку, но ничего не выходило и властное лицо превращалось в расползшийся блин.

В тот самый миг, когда взвились они, словно флаги, на одном дыхании над м-ром Нюрнюю, имеем и мы возможность перевести дух и ввести в струящиеся картины наши еще одно действующее лицо, а именно Впередбегущего.

Э… э, подумал тут автор, а что же у нас с днем?!

И тут заметил, что начисто забыли все о дне: выпал он из головы всех, словно и не существовал вовсе, а ведь время воцарилось замечательное.

Это было время, которое лучше всего было б назвать зевком дня, когда опустели улицы, схлынула утренняя толпа, разошедшаяся по своим делам, ушел и философ от зеркальных витрин, и лишь нет-нет чиркала какая-то дворницкая лопата о чуть припорошенный снежком тротуар.

Лопата та, гуляя по улице, освободила вначале ровный черный квадрат, затем приставила к тому квадрату точь-в-точь такой же и вот уже узкий причерченный прямоугольник вытянулся, словно кот перед пушистой дорогой; прямоугольник тот, однако, не лежал спокойно, а вдруг вытянулся, поддетый лопатой, и растянулся вовсе по тротуару, обрамленный слева и справа снежным кантиком, на который не то, ступить, дунуть боязно. «Вот бы небо так почистить», — подумал улегшийся на тротуар кот. Подумал, и скакнул на впрямь расчищающееся от облаков небо, скакнул да спрятал голову в единственное уцелевшее облачко, и, о ужас! с тем облачком на голове вдруг поднялся и пошел прыгать, извиваясь в небе, то хмурясь, то ухмыляясь в серых солнечных лучах, превращаясь точно в цифру 5 с завитками, выбиваемую на старых медных пятаках, неисповедимыми путями попавшими к нам из прошлых веков.

Итак, Сажов или, как его все звали, Впередбегущий…

Скажем сразу, что лица Впередбегущего не мог бы описать точно никто, хотя лицо, конечно, имелось. Странное дело, отвернись он или затеряйся в толпе, и никто не вспомнил бы его лица, а сказал так: белый круг какой-то и, возможно, добавил — мускулистый, вспоминая про резкий треугольный мускул на лице, очерчивающий презрительный рот от середины небольшого носа по границе щек до пухловатых губ.

Внимательный сторонний наблюдатель, а не труженик конвейера, лишенный созерцательный мгновений, обнаружит в вершине лба чуть заметную лысинку, зачесанную короткой челкой коричневатых волосков, и разглядит также признаки живота в прорези жилета на плотной округлой фигуре, схваченной широкими плечами и скрепленными в середине сильной шеей.

Более, как не старался бы наблюдатель, он не смог бы найти сколь либо выразительных черт в внешности, а, пожалуй, лишь добавил, что лысинка под мягкими волосками вполне гармонирует с брюшком под жилеткой. Вот и все, — не более!

Неизмеримо же будет удивлен сторонний наблюдатель, узнав, что при все заурядности внешности, — если не считать последнего сравнения лысинки с брюшком, — Впередбегущий совершает самую блистательную, какая только может представиться, карьеру на поприще наук, карьеру столь стремительную, сколь стремительно было его взвевание над м-ром Нюрнюю по мраморной лестнице.

И ни один молодой человек из университета или физтеха, пришедший устраиваться к нему на работу, робел и трепетал, воображая весь блистательный путь Впередбегущего, словно метеором вычерченный в космической тверди, и не мог поднять он глаз на мускулистого профессора, только что получившего очередную премию, и сидящего теперь перед ним для отдыха на столе, предоставляя на обозрение короткие сильные ляжки, облаченные в прекрасно сшитые французские брюки, и переваривающего полученную премию. Известие о той премии с поздравлениями появлялось сверхъестественной молнией на одном и том же месте, на стене коридора, на 2-м этаже, в ранние утренние часы, где, провисев час, бесследно исчезало. Что за премия, за какую работу? откуда также и молния с известием на стене?! — неизвестно. Все поглощал мрак да кривые коридоры старого дома.

В этом было что-то магическое, противоречащее разуму отклонение магнитной стрелки вбок. Пылкий молодой человек мог объяснить это лишь гениальностью, вспоминая странности великих натур прошлого, неподдающихся общим законам.

Молодой человек бросался в библиотеку, где дрожащими руками находил работы Сажова, не обращая никакого внимания, на глаза юной библиотекарши, и читал, пораженный, великие труды, заключив себя в пыльный, жесткий конус настольной лампы то сцепив руки на лбу, то приподнимаясь на стуле, что-то помечая дрожащей рукой на листках.

Работы Впередбегущего ошарашивали его, — в них, именно в них, — прослеживалась великая универсальная идея (universum compendim), о которой давно догадывался молодой человек, идея, хорошо известная автору и потому прослеживаемая так, словно ее не существовало вовсе, а существовали лишь следствия, которые автор излагал намеренно упрощенно.

Вместе с тем казалось, что автор чего-то не договаривает, кое-что сообщить не может и не имеет права, т.к. груз сомнений может раздавить не в меру любопытного молодого читателя. В порыве охватившего его восторга молодому человеку казалось также, что ему, Впередбегущему, известен ключ к тайне жизни, как таковой, и им, этим ключом, может вертеть он по-своему усмотрению то в одной, то в другой, наглухо закрытой для прочих двери.

И уже одна за другой рождались мысли в разгоряченной голове молодого человека о возможном проникновении в самую суть вещей, о гениальном смотрителе жизненного механизма, которым и является Впередбегущий…

Но здесь автор, кажется, углубился в сферы, куда углубляться пока преждевременно. Автор заметит лишь, что по слухам дядя Сажова или его папаша заведовали чем-то столь важным, что и язык не поворачивается сказать чем, — то ли большим гастрономом на другой стороне проспекта, то ли самими зеркальными витринами, мимо которых с утра проходила толпа, выплеснутая из метро, вдруг ставшее пустым и никому ненужным.

Вот и все о Впередбегущем, ибо не он герой струящихся картин наших, — герой их Некто! — он единственный герой нашего странного, вне времени повествования, и если благосклонный читатель заметит некоторые приметы или черты знакомого ему времени, мы скажем: нет, не те это черты, не то время…

Да, Впередбегущий лицо эпизодическое, видимое больше со спины, поэтому о нем мы лишь скажем, что, занимаясь организацией науки, саму науку он терпеть не мог — «что если обманут?» — не столь поверхностная мысль, как может вначале показаться, твердо сидела в его голове.

Имел ли он способности к данной работе? Да его никто и не спрашивал об этом, как никогда не спрашивал себя он сам, — главное двигаться вперед! — считал он и мчался по этой жизни.

Впрочем, пора оставить нам абстрактные рассуждения о нем, ибо взвился он теперь столь высоко, что для сохранения движения вынужден был свернуть вбок, и в тот самый миг, как свернул вбок, под ноги ему бросилось странное существо, поджидавшее его все утро за дверью.

Выскочившее существо едва не сбило Впередбегущего, он в ужасе отшатнулся, мурашки побежали по спине.

— Помогите, помогите! — зашептало существо, испуг Впередбегущего прошел, и он увидел перед собой странную женщину в синем халате на булавке и 2-х пуговицах, за которыми различались полудетские ножки в съехавших чулках на широкой резинке.

Женщина стала отходить, и Впередбегущий, словно привязанный за нитку, пошел за ней от замерших в оцепенении людей. Из них кто-то хотел последовать за ним, но Сажов сделал нетерпеливый жест рукой, и сопровождающие замерли без движения.

Женщина сгибалась все ниже и ниже, казалось, что от невообразимого горя она должна свернуться в комок, — так велико было горе! — но не свернулась, а, покусывая губки, едва слышно заговорила:

— Я больше не могу!.. Я больше так не могу!.. На вас вся надежда… — и она погрузилась в паузу, а потом вдруг заговорила быстро, сопровождая слова свои нервными движениями рук и худого лица, на котором выделились огромные, сухо горевшие глаза:

— Скажите же им, чтобы они прекратили издеваться надо мной! — воскликнула она вдруг. — Меня хотят распять…

— О чем это вы? что вы, Юлия Викторовна?! — сомнамбулически спросил Впередбегущий и пожевал пустоту. — Кто хочет вас распять?!

— Они выливают спитой чай прямо в раковину для умывания, и там у них опять все засорено… Вы видели какое у них пятно на потолке?!

— Где это произошло?

— Как же это вы не знаете?! Вы обязаны все знать! Конечно, у Суарова в его несуразной комнате… Чем они только там занимаются?! Сидят по вечерам и беседуют… Их давно пора закрыть… — она посмотрела на него. — Я умоляю: помогите! На вас вся надежда…

— Вы кого-то подозреваете?

Она замерла и вдруг посмотрела на него глазами чистейшей, промытой слезами бирюзы:

— Я многих рассмотрела… Не знаю даже как быть, скажу, а вдруг не он, что тогда будет? Получится, что я оклеветала человека…

— Не бойтесь, говорите начистоту…

— Знаете, людей так много, но сейчас мне кажется, я знаю кто это мог сделать… Сыромятников, — он такой грубый неприятный человек, к тому же водохлеб ужасный… Мог еще, правда, Некто. Он таинственный молодой человек, но очень уж задумчив, как будто в тумане ходит, и в этом тумане вполне мог сделать это.

Но я могу ошибиться… Да, да, я могу ошибиться, — прижала она пальцы к губам, — и может быть, все это не правда… Возможно, есть другие силы, но мы их не знаем…

Некто не слышал относящихся к нему слов по той причине, что поднимался по лестнице, как раз противоположной той, которую миновал с утра (дом имел ровно две лестницы).

Некто спешил попасть в библиотеку — светлую отдушину для себя, где хотел проверить свои ночные мысли, с новой силой зафосфорицировавшие в его мозгу.

Лестницу под ним никто б не решился назвать черной, так как крашена она была темно-красной краской, хотя и являлась более крутой и узкой, чем парадная мраморная.

Поднимаясь вверх, он наблюдал людей, то идущих куда-то вразброд из вырубленных в коридорах дверей, то людей, собирающихся по 3−4 человека в группы, где стояли они, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, подобно матросам на палубе несуществующего корабля, и рассматривали серые окна обшарпанного дома, стоящего вплотную к фабрике.

Схваченные общим планом лица, и спешащих куда-то и замерших, почти не отличимых друг от друга, походили на лица бредущих куда-то путников, которые давно не ожидают рассвета, не видят ничего впереди и, не оставляя следов за собой, готовы вечно идти в сером пространстве, лишь потому, что другие рядом также идут, и, даже если не идти, то тебя все равно будут нести.

Это состояние порабощенного сознания, когда внутреннее движение целиком определяется внешним, когда движение превращается в сон, который почти не отличим от действительности, должно было неминуемо поглотить Некто, но он дал себе слово не останавливаться, а следовать своим путем.

В окне, ныне заложенном, но еще угадываемом в очертаниях дома, стоящего впритык к фабрике, сидел как обычно с утра Лева Мейзель. «Бу, бу, бу… бра-бра-ба, фабрика», — повторял он и ему казалось, что кто-то ясно смотрит на него изнутри фабрики и, сиживая у окна на своем втором этаже, он отвечал на посещавший его взгляд нежной полуулыбкой. Он смотрел то телевизор, то переводил взгляд в окно. Его полуулыбающеся лицо было известно на фабрике, как лицо идиота со второго этажа; «хотя почему, идиотское,» — подумал Некто, вспоминая как однажды столкнулся с ним нос к носу и отчетливо увидел его блаженную, далекую от этого мира детскую улыбку.

Некто был человеком внимательным, однако внимание его было направлено пока исключительно в глубь себя. Он любил анализировать свое состояние и часто находил весьма тонкие причины, объяснявшие тот или иной свой поступок. В то же время окружающая среда его почти не интересовала.

Он воспринимал общество как природу, данную кем-то свыше и более походил на человека, мечтательно идущего по жизни и старающегося не расплескать сосредоточенный в себе сосуд. Он мог заметить и замечал, что скрещивающий ноги человек, поднявший с нервным зевком руку, точь-в-точь походил на статую в заброшенном парке, замершую под рассеянным утренним светом, но понять, что кроется за этим жестом, он не мог, по причине полного не интереса — стоящие люди занимали его не более чем дома на улице.

Некто оставалось пройти два марша по лестнице.

— А молодой человек, здрастье, здрастье! — окликнули его откуда-то сверху.

Некто поднял голову и увидел вальяжного человека в фиолетовом пиджаке с полуулыбкой раскланивающегося с ним.

Гладкое чуть расширяющееся книзу лицо человека, начисто лишенное морщин (все морщины уходили к шее), приоткрытый влажный рот, копна сивых густых волос, падающих на плечи, а также мягкий туфлеобразный нос, имеющий склонность к красноте, уткнувшийся в щетку также сивых усов, — являлось лучшей визитной карточкой их обладателя, душа которого вряд ли находила время для бесплодных поисков и мечтаний. Казалось также, что дух его, изгнав все противоречия и искания вон, с удовольствием располагался теперь внутри одетого в бархатный пиджак тела, обозревая оттуда суетность и разнообразие жизни, доставляя, подобно гурману, удовольствие от этого бесконечного разнообразия.

— Все в науках парите? И ничего не замечаете вокруг… Что это, рассеянность молодости или гордость?! — любезно осведомился человек, поправив сивые волосы, с улыбкой обозревая Некто.

— А, кстати, нет ли у вас случайно четвертушки бумаги? У меня при виде вас несколько мыслей возникло… У вас такое бывает?! Ах… случайно есть, славно!

И Дмитрий Дмитрич Фаворский, а это был именно он, положив прохладительный леденец под язык, подхватил лист почти на лету, стал, изогнувшись, что-то стремительно набрасывать на нем.

От Дмитрия Дмитрича изыскано пахло тонкой парфюмерией, — облако нежных запахов окружало его. Некто показалось, что Фаворский утратил всякий интерес к окружающему миру, и, думая, что это так, он собрался идти дальше.

— Куда, куда же вы ускользаете?! Именно с вами я и горю желанием поговорить по душам, а вы убегаете. Нельзя же так! Знаете, вы мне напоминаете месяц утром… — останавливал его как бы между прочим Дмитрий Дмитрич, искоса поглядывая вбок, и продолжая набрасывать на листке свои мысли.

— Вот вы у нас — умный человек, ведь так?! — обратился он к Некто с риторическим вопросом. — Тогда скажите прямо, почему нам не удается наладить контроль за вами и вашими мыслями? Например, о чем вы сейчас думаете? А?! Ускользаете? И наши карты регистрации не могут ухватить вас, а вот почему?

Сказанные им слова возбудили в Некто новый образ: перед ним словно наяву предстал листок, в обиходе называемый регкартой, официально же ИКАРом — информационная карта регистрации времени сотрудников, очертаниями похожий на разграфленное окно, в графах-форточках которого стояло: ФИО, должность, лаборатория-бригада, проценты от общего времени, потраченные на: методическую работу, научно-организационная работу, алгоритмирование, программирование, болезнь, работа во вспомогательных подразделениях (овощная база, колхоз).

Дмитрий Дмитрий в этот момент уже разогнулся, посмотрел в глаза Некто, увидел в них наведенный образ и тогда уже спросил:

— Ну, так что же вы все-таки думаете о наших ИКАРАХ, образцовых тружениках будущего?

— Видите ли, Дмитрий Дмитрич, мне кажется, что наука — это не конвейер и руководить ей трудно, — начал говорить Некто и, обретя порыв, стал выкладывать одно соображение за другим о том, как ему виделась свободная организация мира идей, в которой места Дмитрию Дмитричу не находилось, но Дмитрий Дмитрич реально существовал, располагаясь у окна, а организация имелась лишь в мыслях Некто, то именно она, а никак не плотно позавтракавший бужениной с омлетом Фаворский, и была утопической не только в данный миг, но и во все времена и во всей Вселенной.

Но и сам Дмитрий Дмитрич в поэтических рассуждениях Некто отнюдь не терялся, успевая вставлять и вставлял время от времени весьма ловко свои аргументы, имеющие большей частью форму предположений:

— Да, трудно, еще бы не трудно… — соглашался он и добавлял как бы невзначай к его мыслям, -да ведь крайне необходимо… На то мы и поставлены, наша работа такая… Творческие люди собой руководить не могут… народ-то, извините, рассеянный… себя забывающий… таких дров наломают… Вы у нас будете первым ИКАРОМ…

Высказывая подобные мысли, Дмитрий Дмитрич превращался в самого преданного слушателя возбужденного молодого человека, который, забыв рожденные ночью мысли и планы, несся вперед и вперед, ничего не видя вокруг в сером пространстве.

Дмитрий же Дмитрич воображал себя человеком, бросающим камешки в пруд; он представлял себе пруд в образе Некто, куда и бросал камешки — слова один за одним и смотрел, смотрел с тихой созерцательной грустью на бесплодные волны, возбудителем которых он был. Но не был лишь созерцателем Дмитрий Дмитрич в эти мгновенья и в этой жизни, — без всякой его воли и даже помимо всех желаний в мозгу его что-то переключалось и тонкой китайской ручкой зацеплял и накалывал он мечты и мысли юного Некто, чтобы на досуге рассмотреть занятную коллекцию легкокрылых мотыльков.

Некто же вдруг вообразил себя творцом универсального механизма, объясняя Дмитрию Дмитричу, что мир идей и образов — это вовсе не фабрика или конвейер, а главное здесь — идея! слышите, Дмитрий Дмитрич, — идея! ради которой человек забывает самого себя и скользит мыслью подобно лучу по серому городу, и никакие карты при этом не нужны, ибо творит он свободно, подобно золотому труженику.

— Если же идей нет, — поучал он Фаворского, — то не создавайте Дмитрий Дмитрич институты, а создайте какой-нибудь трест или агентство по продаже патентов, но от науки отмежуйтесь…

— Отмежуйтесь от науки? — подумал вслух, потянул его последние слова Фаворский, слова, впрочем, так себе, но именно из них, а точнее из одного — «отмежуйтесь», стал выводить Дмитрий Дмитрич свою небезынтересную весьма спокойную теорийку и начал с того, что попенял современных молодых людей с оттенком амбивалентности, за то, что ни с того ни с сего хотят они то других,

а то и себя, — экое самоунижение! — валить под корень, считая тем самым… а что тем самым, — не досказал, забыл видно или другая мысль перебежала дорогу ей.

— Отмежуйтесь?! Как бы не так: хотели бы и даже очень, но — нельзя! — закатил Дмитрий Дмитрич глаза к потолку, — никак нельзя! не все так просто в этой жизни, развитие которой, — вообразите только! — скорее похоже на неудержимое развитие симфонии, в котором дирижерская палочка вовсе не у меня или у вас, а у самого духа времени, — Zeitgeist! — добавил Дмитрий Дмитрич, выставляя вперед указательный палец и изображая им спираль развития.

— Да, вы будете ничем не отличаться от рабочего, вытачивающего на станке деталь, — и в этом труде обретете свое я, — мы проследим за этим!

«Странно устроены люди, — подумал Некто, — они никогда не говорят о важном, а всегда о второстепенном. Мысль деталь — он посмотрел на блестящий винтик от часов, смешно!..»

— И, уж если конвейер пущен, — воскликнул Фаворский, — то он более реален, чем эта улочка или вон то окно с улыбающимся полуидиотом, — показал Дмитрий Дмитрич на Мейзеля. — А как вы себя здесь у нас представляете, то это никакого значения не имеет, — симфония от этого не остановится! — улыбнулся Дмитрий Дмитрич, подергал пальцем спираль и закусил кончики усов-сосулек.

Так рассуждал Дмитрий Дмитрич, стоя с вытянутым вперед пальцем, как вдруг одухотворенное лицо его стало рассеиваться, обретая, если так можно выразиться, второй план. Нет, не искал он каких-то новых мыслей в себе, чтобы лучше возразить пылкому молодому человеку, а как будто выскальзывал из себя, услужливо предлагая войти туда другому. Казалось также, что кто-то, подойдя сзади, стал надувать резиновый шар с изображением лица Дмитрия Дмитрича.

Некто почувствовал, что, помимо его воли, тот же рассеянный вид принимает его собственное лицо. Какие-либо мысли исчезли из головы вовсе, серая пустота образовалась там, где трепетали ранее мысли; он взглянул вслед за тающим взглядом собеседника и увидел то, что давно заметил Фаворский, — склоненную над уборщицей Юлией Викторовной голову Впередбегущего, который, изогнув левую бровь, шажками приближался к ним, чуть ссутулив спину и выпятив вперед плечи.

В этот миг и Сажов заметил их, а, заметив, стал отрываться от спутницы, которая еще не понимала, но уже чувствовала, — что-то отвлекло Впередбегущего, так как витала еще в своих образах и витиеватыми этими образами пыталась удержать его возле себя, накинув на него прозрачную тонкую сеть в виде полунамеков, взглядов и слов, но он уже вырывался из сети и спешил прочь.

— Потом, потом! Все потом! — восклицал Впередбегущий, — я потом вас выслушаю, Юлия Викторовна, и дам указания! — и протягивая руку, бежал через коридор.

— Давай, давай, Дмитрий, я готов! — кричал он и крепко пожал тянущуюся ему навстречу мягкую руку Дмитрия Дмитрича. — Где ты все утро пропадал, спал, небось?!

Именно в этот миг, — удивительное совпадение! — Суаров выдвинул из закутка доску и стал что-то мелом мелко писать на ней.

Я хочу остаться один! — подумал Суаров. — Никто не должен тревожить меня…

— А кстати! — дернулся вдруг Впередбегущий и вцепился глазами в не успевшего исчезнуть Некто. — Не вас ли полчаса назад я видел в коридоре, на втором этаже?!

Начавшие было разбредаться мысли Некто, внезапно остановились, пораженный этим простым вопросом он замер, не зная, что ответить.

— На втором этаже?.. — очнулся он и хотел объяснить что-то, но тут же запутался в буквах, на которые распались слова; пытаясь собрать их, он потрогал без всякой причины подбородок, отводя глаза от искривившегося видения перед собой.

— Да, нет… Мы тут с Дмитрий Дмитричем о науках говорили, когда вы там бежали, — проговорил он.

Но Впередбегущий не слушал, он наклонился еще вперед, брови его изогнулись, и рот приоткрылся.

Он мрачно посмотрел на Некто:

— Тогда кто же там был? — глухо спросил он.

— Не знаете?! А я знаю…

Замолчал и вдруг, поддавшись какому-то порыву, выкрикнул:

— Что вы с женщиной сделали, что?! — гневно крикнул он, глаза засверкали. — Она вам унитазы чистит, порядок поддерживает, а вы ей плевком в лицо! Слышите, плевком в лицо…

Сажов сделал нервный жест рукой:

— Она в матери вам годится! — выкрикнул он. — Слышите, в матери годится… Что из того, что унитазы чистит? вы же их потом и загаживаете, в раковины заварку от чая выбрасываете, а потом по углам прячетесь! Чем вы у нас занимаетесь? Чем? Мы уточним! Слышите, мы уточним, что вы здесь делаете! А теперь идите, идите… Идите и готовьтесь…

Он замолчал и стоял не подвижно, неподвижны были выпуклые глаза, лишь на лбу в немом пароксизме сжимались и разжимались брови; это движение бровей усиливалось и, казалось, разорвет кожу на лбу Впередбегущего, но внезапно, достигнув предельной точки, когда на лбу образовались острые страдальческие углы — конвульсии прекратились. Впередбегущий подхватил Дмитрия Дмитрича под спину и исчез с ним за дверью.

Прежде чем исчезнуть, бросил он последний взгляд на коридор, где в дальнем углу маячила какая-то не успевшая спрятаться фигура и крикнул:

— Чего встали?! Работать, работать! — выкрикнул он в пространство.

Фигура исчезла, растворилась в пространстве.

И через минуту Некто остался один посреди внезапно опустевшего дома.

И через минуту Некто стоял один посреди внезапно опустевшего дома.

Он не оставался, впрочем, один долго, — какая-то дверь робко приоткрылась вначале щелкой, а потом совсем, кто-то выглянул из-за двери, чьи-то руки игриво приобняли его сзади, и перед ним предстал собственной персоной его друг, Илюша Сокольниченко, который кое-что слышал, спрятавшись за дверью.

Приобняв Некто, Илюша прильнул к нему тем единственным способом, каким касается ласковый мальчик, когда хочет завоевать расположение своего более самостоятельного сверстника.

— Ну, ты даешь… — восторженно прошептал Илюша, и Некто увидел его заблестевшие глаза. — С такими людьми разговариваешь!

— Пойдем, пойдем отсюда повыше, — предложил Илюша, поворачивая голову и заглядывая снизу в лицо Некто. — Пойдем и ты расскажешь мне, о чем они говорили… Ты и представить не можешь, как важно знать, что они говорили и что задумали сделать с нами…

Глаза Илюши блестели.

— Да, ты и не представляешь, как это важно для меня… Настолько важно, что и вообразить нельзя… Вся жизнь моя от этого зависит…

Незначительный разговор, только что имевший место, и который он не мог полностью слышать и боялся, что не слышал, предстал в его воображении вещью совершенно необычной, важной, которую хоть частично ему необходимо было узнать для одного дела, которое он задумал, а точнее не задумал, а только хотел задумать, к которому подступал с замиранием духа, опасаясь даже про себя называть это великое дело своим именем.

Противоречивые чувства и мысли мгновенно возникли и сплелись в душе Илюши, и он стал увлекать Некто за собой по темной лестнице, чтобы где-нибудь в укромном уголке выяснить подробности происшедшего разговора.

Здесь стоит отметить, что лестница, да и все здание, после исчезновения Впередбегущего, постепенно обретали живой вид: шевелились двери, вновь появлялись кучки людей, замерших перед окнами в свете, будто исчезнувшего дня.

По лестнице время от время кто-то пробегал, и друзья сторонились, давая дорогу, иногда бросая несколько приветливых слов встречному.

В этот миг автор уже хотел обращаться в тень, чтобы следовать за двумя друзьями и слушать их беседу, как вдруг, поддался Илюшиным словам, и незаметно проскользнул в кабинет, чтобы здесь в чистом виде узнать, о чем говорят Впередбегущий и Фаворский, что за мысли бродят в их душах, которые таинственной стеной отделены от прочих тружеников прогресса.

Но за дверью царила тишина, и лишь изредка, словно мышь, постукивал мелок о доску, — это Дмитрий Дмитрич деликатно переносил на доску с четвертушки листа, выхваченного у Некто и исписанного на подоконнике таинственные мысли.

Впередбегущий ждал, затаив дыхание.

Зажатый некогда в руке Некто листок теперь был прикреплен к доске как раз перед мясистым носом Дмитрия Дмитрича, — туфлеобразном носом, о чем уже намекалось ранее, — но не являющимся от того чем-то иным, как именно его, Дмитрия Дмитрича, собственным носом, который совершал странный дугообразный путь от листка к доске, где и развертывал Дмитрий Дмитрич свои мысли, представляя собой в данный миг в высшей степени диалектичного человека, которого не портили ни фиолетовый пиджак, ни сивые усы, — их он не замечал, как не замечал нетерпения Впередбегущего, а, напротив, невзирая на явно выказываемое нетерпение, еще более сливался с доской, испещряя ее странными иероглифами без всяких комментариев, лишь иногда останавливался, приговаривая что-то под нос, тер его щеткой усов, замирал и надолго углублялся в себя как в действительный мир углубляется абсолютный дух, чтобы увидеть и выразить всю противоречивую сущность спиралевидного бытия.

Дмитрий Дмитрий вещал музыкальным голосом.

Впередбегущий, выпучив глаза, слушал, как завороженный.

Фразы, выстраиваемые Дмитрием Дмитричем, представляли собой лучший образец диалектического, ныне, к сожалению, почти утраченного стиля, достигаемого посредством введения в оборот множества частиц если и то, которые охватывали все мыслимые и немыслимые направления жизни. Стиль этот любознательный Дмитрий Дмитрич позаимствовал, в свое время, у некоторых философов, изобретших его для своих нужд.

-…А если имплицировать этот антецедент в конвенсент?! — вопросил пустоту Дмитрий Дмитрич, — и учесть многокритериальность? — и выстроил на доске совершеннейшую материальную импликацию, связанную через условие, т. е. аристотелев антецедент с предыдущей не менее совершенной импликацией, имплицирующую данную и развертывающую следующую, уже возникающую вслед за ней и не уступающую ей ни в глубине, ни в совершенстве, пока не удовлетворился все фразой целиком, которая представляла, — не слишком ли образно сказано, милый читатель?! — каменную улицу с множеством переулков, подворотен, лазеек, каждая из которых имела собственные переулки и лазейки, а те, в свою очередь, еще и еще и так до бесконечности, — не до той абсолютной бесконечности, которой пугают нас философы, когда описывают странствия души, а до почти бесконечности, что и представляло материальное воплощение рассуждений Дмитрия Дмитрича.

Итак, фраз было выстроено множество, так что воздвиг он на доске не просто улицу, а нечто вроде города, или, лучше сказать, лабиринта, где как мышь бегала мысль его, всегда обнаруживая какое-то если, или, не-не, последнее по счету, но не по значимости, которое и обеспечивало полнейшую свободу Дмитрию Дмитричу.

Любил, любил Впередбегущий извилистую мысль Фаворского!

Я так не могу, нет той образованности, — думал он, — это талант, — говорит, словно пишет! Однако пора его осадить…

— Ладно, не темни, Митрий! — властно крикнул Впередбегущий. — Говори, что надумал, дай цельную картину мира…

— Итак, я буду рассуждать индуктивно, выводя последовательно текущее суждение из предыдущего, связывая их незримой нитью акцендента…

— Давай без словоблудий, Дмитрий Дмитрич, — прямо иди к цели! Видел, как проходимец Нюрнюю делает?!

— Да, кажется все… Действительно все или, скажем более аккуратно, почти все… И если представление соответствует образу, то данная доска есть мое собственное Я! — и он отошел от доски, и дал возможность Сажову обозреть ее.

Несколько долгих минут смотрел Сажов на доску.

Дмитрий Дмитрич замер.

Сегодня, при виде спешащего куда-то Некто, Дмитрия Дмитрича осенило: он понял, что текущее время нельзя заключить в неподвижные рамки.

Сами рамки необходимо время от время менять, иначе выползет из них время, как опара из кастрюли, и тогда не поймать его! Мысль эта столь захватила его, что он выхватил у Некто лист и, боясь, что потеряет, быстрее записал ее.

— Давай не темни, Дмитрий Дмитрич! — крикнул вновь Впередбегущий, Дмитрий Дмитрич очнулся.

— Вот что я придумал… регкарты сохраняются, но заполнять их будут только избранные — Икары… Да, те кто будет заполнять карты будут называться у нас Икарами! Это нужно заслужить… Им будет присвоено имя Икара… Мы повесим их фотографии на доске почета…

Нам нужно ввести конвейер, на котором один будет передавать другому научную продукцию, так возникнет цепочка… другой передаст ее следующему, и один будет подгонять другого! Вот такой мы организуем искусственный интеллект, которым руководить будем…

— А что профсоюз скажет, и кто проверяющих проверять будет?! Они же могут сговориться! -заметил Впередбегущий.

— А как это соотносится с марксизмом?! — спросил он, глядя на вереницу символов.

— Никак… А зачем? — встряхнул Дмитрий Дмитрич копной сивых волос.

— Гм… м — промычал Впередбегущий. — Не переходи черту, Дмитрий…

И в тот миг, когда Дмитрий Дмитрич глубоко задумался, топя нос в сивых усах, Впередбегущий покинул его.

— Думай, Дмитрий, а в целом неплохо! — крикнул он из дверей. — Но о деталях думай! Мне еще много дел сделать надо, бездельников проверить, работать не хотят! Ну, я им покажу… — бросился от Фаворского прочь словно космическое тело, пущенное неведомой силой. От небывалого взрыва энергии, сопровождающей бегство Впередбегущего, даже бывалый Дмитрий Дмитрич поежился и зажмурился.

Бросился прочь от размышляющего о круговерти жизни и пытающегося схватить эту круговерть Дмитрия Дмитрича и автор, но побежал не вслед уносящемуся Сажову, которого догнать не представлялось возможности, а пустился вверх по темной лестнице искать двух друзей, где-то в укромном уголке говорящих по душам.

Тем временем Илюша успел привести Некто на последний четвертый этаж старого дома, где, усадив на бордовый диван, будто специально поджидавший их, принялся осторожно выпытывать, о чем говорили с ним на лестничной клетке Дмитрий Дмитрич.

— Конечно, главное, что думает Фаворский, — сообщил таинственно Илюша. — Что говорит Впередбегущий не так важно, он под дудку Дмитрия Дмитрича пляшет…

Некто отвечал как-то невнятно, упоминая о каком-то спитом чае, вылитом в раковину, отчего, возможно произошли большие неприятности для будущего фабрики и всего конвейере, и вдруг принялся размышлять, не является ли название ИКАРЫ насмешкой и даже глумлением над всеми ними или есть здесь некий смысл, до которого следует дойти.

— Ты словно из другого мира свалился! — взволнованно заговорил Илюша оттого, что разговор принимает другое направление.

— Кто вылил заварку и засорил раковину, хорошо известно — Сыромятников, и сейчас все ждут, когда он придет сам и покается, и ему уже об этом намекали, но он делает вид, что ничего не произошло. Но это и не важно! Сыромятников не важен, у него своя жизнь, важно другое! — взволнованно воскликнул Илюша, вскочил и, танцуя, заходил вокруг дивана, потом бросился к противоположной стене, резко откинулся на нее спиной, согнул ногу в колене и прислонился затылком к стене.

— Да, это не важно,-задумался он, — вовсе не важно!

— Неужели ты не чувствуешь, что вокруг что-то происходит! и еще миг — обломятся ступени, по которым мы сюда взбирались и покатимся мы все вниз и не остановимся. Ведь вокруг что-то затевается, с нами что-то хотят сделать, но мы ничего не можем понять, мы не имеем никакого представления о будущем и строим лишь догадки.

А как поймешь идею, если лица друг от друга все прячут, и бегают, как будто никакой идеи не существует, но ведь существует же! Точно существует!

И есть узкий круг, который эту идею знает…

Он прижался каштановым затылком к стене и так стоял, не произнося ни единого слова, минуты 2−3, устремив глаза в потолок и озирая его своим задумчивым взором. Некто сравнил его глаза с невзрачными мазками, нанесенными на скуластое лицо. Да, глаза его друга были невыразительны, но в глубине их светилась жизнь.

— Мне бы такой счастье! — импульсивно воскликнул Илюша, — я все бы у них узнал… Ничего бы от меня не утаили… Я бы окольными путями все выведал и узнал…

— Ну, да это все так, к слову… У тебя-то как дела?! Наука идет? — и не дожидаясь ответа, сделав странный поворот в своих мыслях, Илюша резко переменил разговор и принялся развивать любимую свою тему искусственного интеллекта.

Илюша говорил взахлеб, напоминая маленького ребенка, который все, что он узнал о бескрайнем мире, стремится выразить в словах и рассказать взрослым.

Он только сегодня ласкал во сне прелестную блондинку…

— Ты и представить не можешь как это интересно! — взволнованно говорил Илюша. — Мир вовсе не такой мрачный, каким иногда представляется… Нет, есть иной мир, где возможно счастье, и я открою его, непременно открою…

Упиваясь звучностью слов, отслеживал Илюша, как любил говорить, «текущий момент» в науке. Отслеживать же текущий момент было ему необходимо потому, что год назад пробился он в аспирантуру к Впередбегущему, нутром почувствовав, что тому нужен еще один защищенный аспирант. До того, как идти к Сажову, Илюша долго настраивался, переживал, рассматривал самые немыслимые варианты разговора и видел странные мерцающие сны, которые потом пересказывал Некто. Переживая все эти чувства, Илюша бесчисленное число раз обегал весь дом, поднимался и спускался по лестнице и, наконец, решился.

Под вечер, когда день точно присел, затаив дыхание, вошел он к Сажову, переваривавшему наедине остаток дня в известной комнате, в которую мы уже заглянули, с той самой доской, которую так беззастенчиво испещрял мелом Дмитрий Дмитрич.

Вошел он именно тогда, когда отходил Сажов от окна, отразившего его в себе целиком, — пухловатое лицо с изогнутой левой бровью, выпуклые глаза.

Вошел и сразу увидел эту бровь и треснувшим, будто бумажный пакет, голосом, — слова мелкой рысью побежали по горлу и выскакивали изо рта во вне, — - это были испуганные, не его слова, — заговорил о системах искусственного интеллекта, которые широко распространены за рубежом и, к сожалению, почти не известны у нас, и где, как не на фабрике идей, на великом конвейере науки делать эти глубоко думающие системы.

— Да, стоит лишь нажать кнопку! — повторял Илюша каждые пять минут и потирал руки. — Стоит лишь нажать кнопку, и вы получите блестящий результат!

Впередбегущий молча слушал, глядя в окно, и вдруг отвернулся от окна.

— Нет! — сказал он и взглянул он в бледное от ужаса лицо Илюши. Он посмотрел в лицо Илюши, как в пустоту, — нет! — повторил он медленно и замер. — Потому что вы пытаетесь обмануть меня! Вы пытаетесь обмануть нас всех…

Слова Впередбегущего повергли Илюшину душу в отчаянье, душу его можно было сравнить в тот миг с мрачной пещерой или с улицей-скобкой, где 2−3 фонаря, усевшиеся на провод-шнур, раздвигали мрак над головами прохожих ровно настолько, чтобы не потерялась улица среди замерших, готовых шагнуть навстречу друг другу домов (сжалась бы тогда старушечья челюсть и исчезла из города улица-скобка словно никогда и не появлялась!)

Еще можно было сравнить, — если вас не утомляют наши сравнения благосклонный читатель, — те фонари, болтающиеся на шнуре под ногами Впередбегущего, с детскими светлыми мечтами, которые и в миг наивысшего отчаяния вдруг возникли вновь, чтобы спасти Илюшу.

Озаренная мягким их сиянием ожила душа его.

— Но как же, как же! — заговорил он торопливо, путаясь в словах и постоянно восклицая. — Я забыл вам сказать… Я выдам на конвейер автоматизированную систему, которая, стоит лишь нажать кнопку, выдаст автоматическое решение всех систем уравнений на фабрике…

Полный надежд, он смотрел на Впередбегущего.

Спина заколебалась, коренастой тело Впередбегущего сделало движение в сторону Илюши.

— Вот это вы и сделаете, но кроме того, выполните задание по теме Гаусс-3…

Впередбегущий не сказал более ни слова, он смотрел на дергающегося Илюшу как на ничто.

Здесь следует дать разъяснения и сообщить, что обычно программы на фабрике назывались в честь древних героев и ученых: Архимед, Галилей, Икар, Дедал и т. д. следовали в алфавитном порядке, но Дмитрий Дмитрич с целью конспирации решил изменить стиль и предпочитал названия одеколонов. В своем шкафу он расставил несколько пузырьков с наклеенными этикетками, которые олицетворяли собой текущие программы и будущие великие проекты.

Впередбегущий замолчал, исподлобья рассматривал раскачивающиеся фонари на улице-скобке.

Он смотрел сверху вниз, — окно его было на втором этаже, — на кривую, похожую в сумерках на синюю канавку улицу, и все его мысли сосредоточились на этой канавке, над которой он уже занес ногу, чтобы перешагнуть, но вдруг остановился и в странной задумчивости замер, будто первый раз в жизни увидел ее. Все эти люди доставляли ему страшное раздражение.

— Если через год вы не принесете программу, то я вас уволю, — сказал он глухо. — Мне нужен продукт, который я могу показать всем… Вам понятно?!

— Я понял, все понял! — воскликнул радостно Илюша взял под козырек и выбежал вон, — я достиг своей цели! — повторял он, и ему казалось, что прозрачный шлейф струится над его головой, согласуясь со всеми законами физики, когда мчался он по зеленой дорожке через весь коридор в свой закуток.

— Я люблю, люблю Впередбегущего, — восторженно шептал он. — Как я люблю его! — улыбался он, упиваясь сочетанием этих слов. — Он был недосягаем! Но я стал ближе, ближе к нему! Да, значит, и в нем есть доброта, а каким далеким он казался… Как хорошо, что есть такой человек! — и слезы радости затрепетали на его ресницах.

— Я люблю, люблю его!

Повторяя эти слова, он мчался еще быстрее по коридору, еще сильнее ощущая вьющийся шлейф над головой, над мягкими каштановыми волосами, и, наконец, добежал до зеркала, где долго осматривал себя со всех сторон, но никакого шлейфа не обнаружил. В зеркале на него смотрело счастливо улыбающееся детское лицо.

— Как же ты сделаешь эту систему? — недоуменно спросил его Некто, когда рассказал ему Илюша все. — Ведь для того, чтобы сделать ее, нужны годы кропотливого труда, а ты сдавлен со всех сторон.

И странно посмотрел на него тогда Илюша, странно, с полуулыбкой. Живущий в своих образах Некто оказался по-детски наивным в практических делах и оказывается вовсе не понимал жизни.

«Впередбегущий имеет столько дел, что скоро обо всем забудет! — радостно хотел он воскликнуть, но прикусил язык. — Не забудет он лишь одного, — ему и фабрике нужен защищенный аспирант. И я попал, попал на конвейер науки…»

Илюша прикусил язык и не сказал ничего.

Никогда, даже про себя, не осуждал Некто дергающихся мыслей Илюши. Он ясно видел, что по прошествии пяти лет после окончания университета, Илюша получал все те же сто сорок рублей в месяц, что носил он все тот же сильно потертый в локтях, «лысый» пиджак и чересчур короткие мешковатые штаны.

За это время у Илюши появилась семья, с которой он жил в однокомнатной квартире на последнем этаже дома-башни, и ничем не прикрытая лысина, как продолжение лба, царила над еще детской головой Илюши, мечтавшего когда-то стать гением.

Давно, давно посещали эти мечты Илюшу, еще в те времена, когда лежал он на одном из диванов с блестящими круглыми поручнями на зеленом шерстяном одеяле в узкой как щель комнате для 2-х человек и видел перед собой золотой университетский шпиль, видел столь близко, что казалось рукой достать. Давно пронеслось то время, исчез из памяти университет и запах густой оранжевой мастики, которой натирали по вторникам тусклые паркетные полы, и тот, кто лежал и мечтал с ним рядом, ушел бесследно. Куда?! Что с ним? пустота… лишь вечно золотой университета шпиль сияет над Москвой, вознесенный на голову серо-желтого каменного исполина, сжимающего плечами тысячи узких маленьких окон.

Но довольно, довольно об этом!

Ибо мчится! мчится! невидимый день, мчится он по лестницам и коридорам фабрики, мчится, подхватывая трепещущие души Илюши, Суарова и других. Даже вальяжного Фаворского подхватил день и медленно повернул на вокруг своей оси.

Мчится от дня Впередбегущий, как выпущенное неведомой силой космическое тело, не замечая, что с утра уже подхвачен он ноябрьским днем.

Видел, возможно, день один лишь Некто, но видел как-то вскользь, словно и не видел вовсе. Если б отвлекся он от внутренних мыслей своих, и посмотрел в глубь Илюши, а не на его лысый в локтях пиджак, то ясно б увидел, что Илюша меняет на бегу даже не кожу, а кости в себе, — тогда как Некто не собирался менять ничего.

Вечно спешащий куда-то Илюша вдруг обнаружил, что находится на вершине толкаемого водой огромного мельничного колеса, и с этой вершины непрестанно толкаемого водой колеса увидел свою жизнь целиком и будущее свое более отчетливо, чем начало, и оттого затрепетало сердце его, и захватило дух, словно потерял он всякую опору и висел на колесе, с ужасом наблюдая, что колесо сдвигается еще и еще, еще миг и очутится он в невесомости, без всякой опоры под собой…

Так сидели они на красном облезлом диване, и Илюша готовился завершить начатый разговор.

— Я тебя не пойму, ты живешь странным удивительными миром, своими образами… Так люди жить не могут! Знаешь, когда защищусь, — доверительно зашептал Илюша, — буду жить только для вечности! Идей в голове — бесчисленное множество, все связи мира как будто оживают во мне, но у меня нет времени в них разобраться! Ты узнал великую тайну и не хочешь поделиться ей…

Он вытащил из кармана листок бумаги и стал что-то набрасывать на нем своей вечно обкусанной ручкой. На листке возникали какие-то волшебные знаки, и только один Илюша видел их смысл и значение, — глаза его сияли, голос дрожал, оживляя странные символы.

И Некто зачарованно смотрел на рождение мысли в его глазах. Именно сам этот миг рождения мысли в душе Илюши, а не знаки, которые чертил он, доставляло ему удовольствие.

Прислушиваясь к словам друга, задумавшись, он повернул голову и увидел, что к ним приближается еще один неординарный человек.

— Смотри-ка, — оторвался он от Илюши, — вон Варлам Варламыч шествует, давай у него справимся! — и показал рукой на действительно шествующего со значительной важностью молодого человека в рыжем клетчатом пиджаке (ходил он действительно странно, засунув руку в карман и наклонив тело вперед), носящего в аккуратно подстриженных усиках улыбку, которую он изображал приподнимая верхнюю губу и обнажая десну.

Варлам Варламыч носил необычную фамилию Леус и втайне гордился этим, считая несомненным признаком гениальности.

— Все науку травите?! Ну… ну! Семантика интенсиональных логик, модальные предикаты, или проблема Гильберта- Сокольниченко, решение которой будет найдено в следующем веке… Очень кстати, Впередбегущий это оценит! Впередбегущий это любит! Это ему нравится! — выронил из себя Варлам Варламыч. — Только Саурову скажите, чем вы здесь занимаетесь! — втиснулся он между двух друзей.

Некто почувствовал, что от Варлам Варламыча пахло тонким одеколоном.

Втиснувший между двух друзей Варлам Варламыч вполне заслуживает отдельного описания, так как был человеком в своем роде совершенно необычным. Особенно отличался он от Илюши, своего однокурсника по университету, и отличался уже манерой говорить или как выражался несколько выспренно «представлять на общее обозрение свои мысли», которые, в отличие от Илюши тщательно готовил и несколько раз проверял: не говоря, когда считал нужным ничего, а лишь внимательно, очками, выслушивал собеседника, отражавшегося в стеклах громоздких очков (так в лобовом стекле модного автомобиля отражается одинокий прохожий), делал многозначительный жест головой, чуть искривив губы, замирал в бесстрастной позе глубоко задумавшегося человека.

Бесстрастный анализ текущего мира, — был главным его девизом.

«Мир формален, — говорил, бывало, Варлам Варламыч, расположившись на диване и глядя на доверчивого собеседника, — к чему же лишние рассуждения и грезы?!»

На Илюшу Варлам Варламыч имел странное влияние, начавшееся еще в университете, где Варлам Варламыча не любили, считали человеком со способностями, но не блестящими. «Человек, сразу видно, себе на уме и, по-видимому, далеко пойдет…» — говорили о нем. По-видимому, он знал о своей характеристике и оставался очень ей доволен. Один пылкий молодой человек, учившийся и живший с ним вместе 2 года, получил нервное расстройство от общения с ним. Молодой человек хотел покончить с собой, точнее, не хотел, а только задумал, потому что не понял бесконечномерного пространства и назначил день и час, когда это сделает. Что двигало молодым человеком, неизвестно. Возможно, он почувствовал себя униженным, оттого что есть вещи недоступные его уму, хотя кто-то другой постиг их.

Страшная ревность глодала его душу, он безмерно страдал, чувствовал себя одиноким всеми покинутым — математика, единственная царица, которой он поклонялся, отвергла его, и он не мог пережить измены. Сколько искренней трагедии было в его словах! Мир идеального, в который он стремился проникнуть, холодно отвергал его, и он не мог этого вынести. Но, назначив день и час, имел неосторожность сообщить об этом Варлам Варламовичу, который заметил про себя: «В действительности, он не хочет покончить с собой, иначе бы не назначил день и час!»

И вот, в назначенный день и час, когда оранжевый закат освещал комнату, — как выразился бы поэт, — одну из тысячи комнат, находящихся в теле великана, — Варлам Варламыч ввалился в нее с веселой, шумной компанией и отвлек пылкого молодого человека от безумного замысла. Затем в назначенный час Варлам Варамыч смотрел на часы и спрашивал: «Ты точно решил в этот самый час или тебе подойдет и какой-нибудь другой?» И вопросом этим в итоге сломал человека, которому стал являться серый призрак с лицом Варлам Варламыча, подносящий часы к глазам и каждый раз спрашивающий: «Так ты точно решил именно в этот час?!»

«Он не понял бесконечномерного пространства и поэтому хотел выброситься из одного из этих бесчисленных окон, — анализировал затем Варлам Варламыч своего бывшего друга при всех. — Кто всерьез принимает бесконечномерное пространство только оттого, что это нужно какому-то доценту?! Кто всерьез принимает эту мышиную возню, связанную с непризнанными математическими гениями? Какой болван принимает какой-либо лозунг всерьез, не задавая себе вопрос: зачем мне это нужно? Он не хотел самоубийства, самоубийства не хотел он. Это и есть психо-анализ. В действительности, он хотел, чтобы его остановили, я не умею жалеть, но я остановил его собственными методами!»

— Он не выбросился, выбросился не-он! — добавлял Варлам Варламыч. И именно этими рассуждениями снискал себе уважение.

Влияние же его на Илюшу состояло в том, что он подбрасывал ему какую-то замысловатую идейку, какизгиб бытия, — как будто пугал его, — так, для размышления, кстати: о великом экспериментаторе или о возможном превращении человека в товар, но не на всю жизнь, а временно, и тут же замечал, сверкнув очками, «как же можно живого человека и в товар, если на некоторое время, то и на всю жизнь, как же он потом обратно в человека превратится?! А ведь можно, можно вполне, если самому себе не признаться в этом даже во сне!»

Иногда месяцами они не разговаривали, но вдруг Варлам Варламыч вновь появлялся и спрашивал у Илюши, не пугает ли его тысячеглазая университетская громада с четырехзначными номерами на квартирах-коморках, в которых все они вынуждены проживать, и не задумывался ли Илюша о том, что в один прекрасный день опрокинуться может этот великан и рассыпятся квартиры-коморки, и побегут их обитатели в разные стороны, а куда побежит Илюша, — вопрос.

Анализируя Илюшу, видел Варлам Варламыч в его душе некоторую черту, которую тот давно хотел перейти, но не переходил из-за своей излишней робости, боясь остаться один на один с холодным миром и бескрайним космосом, — как определял Леус, — а все подбирался к ней, затаив дыхание и повторяя про себя: «вот сейчас, именно сейчас!» — но пока откладывал.

— Тебе кажется, что Впередбегущий всесильный, что он все может? — спрашивал иногда Варлам Варламыч Илюшу и тут же отвечал: И ты этому веришь?! Ха-ха-ха!!!"

Затем он с интересом смотрел на растерянное лицо Илюши и, казалось, наслаждался его растерянностью.

— И он видит твое лицо из бесконечного далека и знает твои мечты?! — вопрошал его Варлам Варламыч и исчезал, не разъяснив ничего.

Мысли Илюши метались в поисках ответа.

Он боялся произнести мучившую его мысль отчетливо, — не находил источник опасности и опасался всего.

— Не вижу особенного предмета в вашем разговоре, — изрек с дивана нос Варлам Варламыча, выслушав размышления двух друзей, — кроме, э… э, одного, — желания тешить свое самолюбие… Вы напоминаете тех людей, которые, вместо того, чтобы воспринять язык жизни, изобретают свой, птичий, и хотите, чтобы все говорили на нем, что, конечно же, бессмысленно!

Облик Леуса был в этот миг отвратителен, и Некто хотел вцепиться в его улыбающийся нос, но увидел перед собой уже не нос, а завиток уха с нежной мочкой, приросшей к шее, и черной дырой, приглашавшей излить в нее всю его воспаленность.

— А сам Некто знает, кто он есть? — спросил Варлам Варламыч и, повернув ухо, превратился в слух, но тут же оборвал паузу, в течение которой Некто обдумывал его слова.

— Что-то странное и воспаленное пытался говорить ты, — сказал он, — о каких-то видениях на проспекте, о человеке, шептавшем что-то тебе! Столь странное и воспаленное, что не знаю, что и ответить. Рациональный ум не видит здесь предмета для разговора… А твои рассуждения о золотых тружениках, созидающих нечто великое и вечное, о прекрасной братской идеи? Ты часто сообщаешь нам что-то о чем мы не догадываемся, о каком-то механизме, в который нас всех втащили, и который питается нашей жизнью. О чем это?! Что это такое?!

Он оттопырил мизинец и посмотрел вначале на него, а потом продолжил:

-… обычные мысли не умеющего ясно выразить себя человека. Жизненный механизм? А что в нем страшного? Попробуй, выкинь хоть одну деталь из этого механизма, и тогда увидишь, как все расползется, и ты первый же закричишь, чтобы защитили тебя от Езерских и Сыромятниковых, и побежишь ни к кому-нибудь, а к Впередбегущему…

— Почему побегу? — спросил Некто.

Но Варлам Варламыч счел ниже своего достоинства отвечать на неуместный вопрос.

Илюша молчал.

Разговор тревожил его, он оглядывался по сторонам, кусал губы, ерзал на диване, чертил что-то ручкой на листке и, наконец, не выдержав, воскликнул:

— Ну, что вы в пустоту вцепились?! И боретесь в ней, как будто готовы уничтожить друг друга! — воскликнул он. Знаешь, — он положил руку на плечо Некто, — мне дело одно нужно сделать! — и побежал в конец коридора.

— Ну, и мне пора, — проговорил Валам Варламыч, несколько театрально поклонившись Некто.

Некто увидел многозначительную улыбку Варлам Варламыча, обнаженную верхнюю десну, очки и удаляющуюся сутуловатую спину.

Сутуловатая спина Леуса переместилась на этаж ниже и через минуту оказалась в комнате, расположенной как раз под красным диваном, на котором сидел Некто. В комнате этой обычно находился Дмитрий Дмитрич, который и пребывал там теперь в благодушном настроении отдыхающего после тяжкого труда человека, — разговора с Впередбегущим.

Великим сибаритом в жизни был Дмитрий Дмитрич… Он любил жизнь! И теперь позволив себе отдых, он рассматривал свою коллекцию заграничных пузырьков с одеколоном, помещенную в книжном шкафу вместе с материалами последних съездов, затем сел в кресло, как вдруг заметил, что с дверной ручкой произошло странное изменение.

Медная ручка, напряженно ожидавшая что-то в двери, вдруг повернулась, еще повернулась и замерла на миг; дверь подалась вперед, и перед глазами Дмитрия Дмитрича предстало озабоченное лицо Варлам Варламыча. Далее появился он сам, т. е. рыжий клетчатый пиджак, все тело целиком, сдержанно улыбнувшись, сел на стул. Последовала пауза, в течение которой Дмитрий Дмитрич переместился за свой стол, а посетитель сухо сообщил, глядя на полированный стол, заваленный отчетами фабричных Икаров:

— Вы просто теряете свое драгоценное время, Дмитрий Дмитрич, на проверку этого хлама, — указал Леус на карты. — Пусть икары сами себя проверяют, нам нужно устремиться вперед…

— Сами себя проверяют?!

— Вот именно… Мы выдадим это за коллективный разум… общий искусственный интеллект…

— Вполне достойная мысль…

Далее Варлам Варламыч взял паузу и заметил, что интересующий вас человек, — вновь последовала продолжительная пауза, позволившая Варлам Варламычу пристально изучить лицо Фаворского, — был на известном нам заседании и располагался, где ему э… э следовало, т. е. на втором ряду… Затем он даже переместился на первый ряд, но другой человек замахал руками и ему пришлось вернуться на прежнее место.

— Из этого следует, — продолжил Леус, — что наши шансы не уменьшаются, поэтому именно сейчас, а никак не потом, и следует затевать то дело, о котором мы с вами говорили. Учтите, человек тот уже в возрасте и может переместиться в третий ряд или вовсе исчезнуть из этого мира. Останемся мы сирые и беспризорные! Вы совершенно правильно говорили: пора, пора обретать собственные крылья, а то исчезнет фабрика как сон, и разлетятся наши Икары, как голуби, наклевавшись проросшего зерна!

Далее он изложил, как следует обеспечить конвейер новой рабочей силой и заботиться о чистоте рядов, безжалостно удаляя плевелы, оставлять лишь отборные зерна.

Варлам Варламыч посмотрел на свои костлявые колени.

— А я продолжаю наблюдать жизнь изнутри, — Дмитрий Дмитрич, — и слышал сегодня нечто воспаленное, что вы и вообразить себе не можете, — ну, да об этом потом, — заметил Варлам Варламыч. — Вот, кажется, все, что я хотел вам сообщить!

Он сделал глубокую паузу.

— Кстати, чуть не забыл сказать, а под вас, Дмитрий Дмитрич, ведь подкоп ведется…

— Кем это, позвольте узнать? — встрепенулся Фаворский.

— Небезызвестный Суаров старается…

— Ну, этот неопасен… — махнул рукой Дмитрий Дмитрич.

— Как знать, как знать… Осторожность не помешает… Со своими моделями человека он может далеко пойти, очень далеко, обломать крылья нашим ИКАРАм… Какую-то группку вокруг себя сколотил, за науку это выдает… Езерский, Варенков к нему примыкают, Некто… Да и Сокольниченко ненадежен… Я бы недооценивал угрозы с его стороны… Суаров хочет на прием к Впередбегущему в обход вас попасть и все ему выложить…

— Ах, вон оно как… вон оно как… Следите за ним, внимательно следите…

Отпустив Леуса, Дмитрий Дмитрич решил побрызгать себя одеколоном, выбрав подходящий пузырек, освежил усы и копну сивых волос.

— Модели человека… Кубики и прямоугольники… Вон что задумали…

Обрывки смутных мыслей, возникших после разговора с Леусом, еще вились в сознании Некто, когда он встал с внезапно удлинившегося дивана. Бессвязный разрозненный мир вдруг открылся ему во всей своей бесстыдной наготе. Всюду, куда он бросал свой внутренний взгляд, царил хаос и запустении: на открытом ровном пространстве возникали вдруг бездонные пропасти. Твердая почва, по которой можно было ранее свободно идти во все направления, превращалась вдруг в болото, наполненное зловонной жижей; горы не замеченных фактов погребали всякую идею, так ясно видимую ночью и внезапно исчезающую днем; предметы теряли на глазах форму, как потерял ее красный диван, на котором еще минуту назад сидели трое молодых людей, а теперь распавшийся на атомы.

«Неужели, над этим миром можно только скользить?» — подумал Некто.

Находясь будто в тумане, он сделал несколько шагов вперед и очутился в небольшой комнате с двумя окнами и двумя рядами желтых столов. Это была библиотека. Здесь было пусто, лишь в дальнем углу сидел какой-то человек и изучал скрепленные друг с другом газеты. Время от время он переворачивал вялые газетные листы и внимательно всматривался в оплывшие строки. Бледное лицо человека казалось мятым и вялым, как газетный лист.

Некто прошел к шкафам, расположенным вдоль левой стены, и взял пару первых попавшихся под руку журналов, а затем выбрал место, как можно дальше от уткнувшегося в газеты человека. Журналы он не раскрывал, чтобы сосредоточиться, нарисовал на листе квадрат с чуть волнистыми сторонами и долго всматривался в него, а затем посмотрел на рассеянный свет, выскальзывающий из окна как будто поцелуй дня.

— Испытываю ли я страх перед Впередбегущим? — неожиданно спросил он себя. — Вряд ли это можно назвать страхом, — задумчиво проговорил он и перевел взгляд на дальний угол.

— Но сегодня, видя его искаженное злобой лицо, как будто в тумане, — поэтому и рассыпались слова, — я не знал, что ответить ему, и как соединить вместе несоединимое, потому что, с одной стороны конвейер и объединенные общей идеей люди, а с другой, вопль и перекошенное лицо человека, готового уничтожить всех… Какая-то безумная Юлия Викторовна сопровождала его… При встрече со мной она поджимает губы и делает вид, что знает обо мне и всех нас что-то неизмеримо гадкое, но сейчас не скажет, а скажет лишь потом одному Впередбегущему. Неделю назад она появилась вечером в подслеповатой комнате и закричала, что кто-то опять засорил раковину, но теперь она точно узнает кто, выведет всех на чистую воду, — прежде всего Суарова, — недолго уже осталось ждать! Лопнуло ее терпение! Но тут выскочил Варлам Варламыч и заметил спокойно, что криком своим она ничего не добьется, гораздо лучше броситься в ноги Впередбегущего и выложить все: про заварку, раковины и унитазы… «Кричите, Юлия Викторовна, изо всех сил! Падайте в истерике! Ничего плохого из этого не выйдет, а может, что-то хорошее получится… В конечном счете, ведь он у нас Впередбегущий, так пусть во всем и разбирается!»

«Но все это не то… — продолжил он свои рассуждения, — все это не то… Ночью я видел золотых тружеников, но днем все перевернулось и вместо золотых тружеников возникли Суаров, Юлия Викторовна, Впередбегущий, Дмитрий Дмитрич… Лишь у одного Леуса рациональный взгляд на мир!»

Как рассказывал Илюша, Варлам Варламыч еще в университете классификацию людей проводил и крестиком помечал, совпадет или нет. Впередбегущего он так объясняет: внутри него человек сидит, которому с детства внушили, что он Впередбегущий и только им и может быть. А какой он Впередбегущий, если глуп?! Так он и застыл, словно монета на ребре, потому что сомнения мучают, и чтобы не упасть, ему бежать нужно! Монету вокруг оси вертеться заставить!

Вот так он Впередбегущего представляет и получается, что это никакой не Впередбегущий… Но Варлам Варламыч лебезит перед ним и всемерно угодничает, а один раз даже сказал: «Пора кончать этот спектакль! Слишком много ненужных сил на представление уходит! То же иными средствами, с меньшими затратами сделать можно! И я могу этого достичь!»".

Некто представил облик Варлам Варламыча. Кривляющийся человек, улыбающийся носом, подсмеивался над ним, вертел головой и извивался в странных позах. Некто пристально рассматривал движения и ужимки танцующего.

Внезапно к нему кто-то тихо подошел сзади и, будто вздохнув, шепнул в ухо:

— Только что звонил Суаров и просил вас спуститься вниз! Дело не терпит отлагательства…

Оглянувшись, Некто никого не увидел, лишь вдалеке все тот же человек читал газеты. «Да, это же Варенков», — подумал он и подошел ближе.

Он посмотрел на Варенкова, словно первый раз в жизни, и увидел в рассеянном свете вздувшуюся синюю жилу на виске, а также клок седых волос в ухе неправильной формы.

— Нам идти надо! — прервал Некто его занятия.

— Да, пожалуй… потом дочитаю, — ответил Варенков, закрывая газету.

Он положил закладку между непрочитанными листами газет и, подняв голову, взглянул на Некто утомленными глазами.

Некто подумал, что в эти минуты он напоминает рудокопа, поднятого на поверхность из глубокой шахты и впервые увидевшего свет.

Также как и Некто, Варенков являлся рядовым тружеником фабрики, прибывшим в последнем рекрутском наборе, и непосредственно подчинялся Суарову и теперь вместе со всеми ему следовало прибыть в подслеповатую комнату на очередное собрание суаровского коллектива.

— Не знаю, какой будет толк из нашего собрания, — покачал головой Варенков. — Собираемся, а толку нет… Все и так давно известно… Какие-то дни сумасбродные пошли, погода мерзопакостная и никуда из дома выходить не хочется!

Он внимательно посмотрел на Некто тусклыми, широко раскрытыми глазами.

Как уже говорилось, лица людей были тусклы и однообразны, серая печать утомления лежала на них, они исчезали из головы, словно сны.

Варенков выделялся среди них наголо стриженой головой придававшей ему своеобразие, узким удлиненным лбом с ярко выраженными надбровными дугами и черепом с маленьким, умещающимся в ладони, почти детским затылком.

При внимательном взгляде в лицо Варенкова обнаруживалась характерная деталь — плотно сжатый замком рот с сильными складками губ. Эти складки, тянущие концы губ обычно книзу, вместе с никогда не загорающимися глазами придавали его лицу совершенно определенное выражение. «Ты думаешь, что в жизни есть чудо, — молча говорило лицо своими складками, — и ты пришел увидеть это чудо… Оставь свои надежды, — жизнь это труд, которым постоянно нужно заниматься!»

Развертывание этой философии приводило его к весьма удивительным мыслям, например, он считал, что человек радуется, лишь когда избегает тяжелой работы и получает свой кусок даром.

Как из корня дерева вырастает ствол и ветви дерева, так из основной мысли Варенкова вырастали все его умозаключения. Варенков был программистом 2-го разряда и иногда выполнял ответственные задания Дмитрия Дмитрича. За эти задания он получал надбавку, существенно большую, чем за основную работу.

Для полноты картины добавим, что одежда его состояла из синего, наставленного сзади свитера с простым белым орнаментом, изображавшим, что-то вроде бегущей собаки, и коротких брюк, коричневой материей своей плотно обтягивающих его бедра, отчего, по скабрезному выражению Дмитрия Дмитрича, он весьма походил на Адониса из Летнего сада, которого какие-то шутники обмотали ниже пояса шарфом, чтобы он не обморозился во время ноябрьских заморозков. После этих слов Некто готов был броситься на Фаворского, но сдержал себя.

— Как ваша жизнь, как маленькие? — спросил Некто, когда они выходили из библиотеки.

— Да как сказать? — задумчиво проговорил Варенков, посмотрев куда-то вдаль мимо красного дивана, около которого они проходили. От простого вопроса лицо его приняло почему-то скорбные очертания, как будто внутренним взором своим он осветил свою жизнь.

— Что нового может произойти в жизни?! Жена молодец, тянет лямку… не знаю, что делать будем, когда на работу выйдет, а ведь уже скоро…

И он стал рассказывать про болезнь своего ребенка, который на днях сильно простыл, отчего у него в горле образовался серый, как паутина, налет, а потом появились нарывы с булавочную иголку. «Всю ночь не спали… Он хрипел, задыхался, — рассказывал Варенков, — но теперь пошел на поправку…»

Вы знаете, Некто, должно быть что-то основательное в жизни… Для меня это семья, дети, они излучают свет…

Вы знаете, удивительным свойством обладает свет, переплетенные солнечные лучи как будто ткут пространство…

Я учился в университете и не мог понять этого… Дети несут нам свет…

— Знаете, Некто, когда дети здоровы, они очень хорошие и ласковые, глаза чистые, как будто из глубины на тебя смотрят… — неожиданно улыбнулся Варенков, и лицо его просветлело. — Теперь у каждого характер появился: Саша у нас ретроград, — с жизнью экспериментировать не любит. И Женя что-то беспокойной стала, ночью не спит, так на нее Сашины крики подействовали, — уйди глубоко в себя, стал рассказывать Варенков, осторожно ступая по крутым темно-красным ступеням лестницы.

Денег, правда, на обувь не хватает… Спасибо, Сокольниченко помог, старые валенки принес… Его ребенку они не годятся, а нам как раз подошли, теперь на улицу выйти можно!

— А чем вы сейчас занимаетесь? Идеи есть?!

— Особых нет. Впрягся в работу, как лошадь… Фаворский с Суаровым задание дали, обработать данные на всех Икаров…

— Там что-то интересное получается?

— Да, как сказать… Мне интересно, а кому-то, возможно, нет. У нас все с теориями бегать привыкли, на месте сидеть не любят. Сыромятников вон кричит, что компьютеры, вообще, нужно упразднить, так как вещь безнравственная. Ну, да это его дело, — они мне кусок хлеба дают, а так работал бы трамвайным кондуктором. Я должен сделать программу, а для чего она предназначена, меня не касается!

Варенков мельком взглянул в окно и продолжил.

— На первый взгляд все просто, сделать специальную систему, чтобы Дмитрию Дмитричу проще было нашу работу анализировать и определять по справедливости, кому премию платить. А то он пугает, что все у него на учете, и что он про каждого сказать может, чем занят был… Никакого учета у него нет, хотя планы наполеоновские!

Они спустились вниз. Некто поднял голову и увидел, как над ними строгим прямоугольным маршем поднимались ступени лестницы. Пустой параллепипед был заключен между ними.

— В общем, я доволен, Езерский мне помогает, — продолжил Вареноков, — к тому же премия назначена, а это в моем положении много значит! Только бы свинью никто не подложил… Так много подлых людей вокруг… И почему им не живется спокойно?!

— Наверное…

— Знаете, пускать надо конвейер, а то подзатянули мы с ним. Больше говорим, а дела нет!

— А вам-то зачем он нужен, разве изменится что-то?!

— Ну, не скажите, смысл появится! В одиночку много не сделаешь, сил нет, и каждый отдельно работает. Мне вот сейчас утилиты понадобились, я знаю, что у Езерского они есть, а он не дает, — ждет пока служебную записку напишу… В общем-то все правильно — это его хлеб, а когда все вместе работать будем, он мне с удовольствием отдаст, потому что общее дело делать будем…

Разговаривая с Варенковым, Некто представил себе человека, делающего тяжкую земляную работу, переплетенного с корнями земли и не имеющему сил вырваться из плена. Даже разговаривал Варенков как-то тяжело, словно ходил с завязанными глазами по темной комнате и запоминал свои шаги.

Варенков хотел еще что-то добавить, но Некто ощупал уже в темноте дверь, открыл ее, и они вошли в подслеповатую комнату, давно поджидавшую их.

Подслеповатая комната изменилась. Посередине комнаты стояла зеленая чистая доска.

Перед доской — весьма удобное финское кресло на четырех блестящих стальных колесиках, кожаное свиданье которого весьма чутко улавливало, с помощью хитроумных пружинок, скрытых в его внутренности, капризные изгибы тела Суарова.

Суаров повеселел, смутное утреннее состояние прошло, и теперь он не без удовольствия философствовал вслух, ожидая, когда труженики соберутся в заскучавшие без них закутки.

— Жизнь — это сон, ну, а если сон, то ее следует принимать как действительность, не так ли лаборант Езерский?! — обратился Суаров к диковатому молодому человеку, лет двадцати, — не более, — который с редким вниманием слушал его, и для того, чтобы показать это внимание или по какой-то другой причине, грыз ногти, запускал пятерню в сальные прямые волосы, тер узкий подбородок и мрачно хмурил густые сросшиеся брови, отчего казался совсем диким.

Голова Езерского была наполнена всевозможными великими планами, иногда казалось, что мечты и планы, словно своего рода мозговые блошки, покусывали его изнутри и приводили в сильное возбуждение, которое, однако, он считал нужным от всех скрывать скрывать, и в миг наивысшего возбуждения старался говорить как можно медленнее, растягивая слова, будто управлял собой как своеобразным механизмом, находясь чуть в стороне, и лишь холодные, как лед, руки да неожиданные почесывания, когда он проводил растопыренными пальцами по всей голов, а потом еще трогал швы угловатого черепа, выдавали его внутренний огонь.

— Я так… понимаю, — неторопливо заговорил он, делая большие паузы между словами и нагибаясь к Суарову, отодвинув в сторону как ничтожный суаровский вопрос о жизни и сне. — Я… так понимаю… что Впередбегущему скоро понадобится… Проект… Большой проект… и нам, Валерий Борисыч, надо бы ему кое-что предложить… Пока другие не… предложили…

— У вас есть какие-то мысли на сей счет, мой друг? — юркнул глазами Суаров в зрачок Езерского, стараясь коснуться его души, но Езерский сделал равнодушный вид, отвернулся и стал глядеть в окно.

— У меня?! — спросил Езерский, глядя бесстрастно в окно и делая глубокую паузу. — Откуда? Я всего лишь лаборант… Ну… если поискать, то кое-что… для вас… найдется… Для разумных людей… найдется… У запасливых людей на крайний случай всегда кое-что имеется… Но пока я до конца не продумал, Валерий Борисыч… поэтому излагать преждевременно, я не какой-нибудь Варлам Варламыч, который вечно суетится и со своими идеями во все щели втиснуться хочет…

— А что Варлам Варамыч?! — встрепенулся вдруг Суаров, его кольнуло в левый бок.

— Да, так, ничего… Варлам Варламыч, дорогу перебежать, хочет… Ваше место занять может, — заметил Езерский, — хитрая бестия… — и так как в голову больше ничего не приходило, заметил: «А у вас что-то в глаз попало, Валерий Борисыч… посмотрите, пожалуйста…»

Сказав так, он осмотрел себя со стороны и повторил сказанные фразы уже самому себе и подумал, что весьма тонко заинтриговал Суарова своими новыми идеями и одновременно отвлек его внимание от истинных своих целей.

«Но предложить идею — одно, — рассуждал он далее, — не менее важна форма: идею нужно подать так, чтобы никто не видел, что она тебя сильно волнует, высказать ее нужно, как бы невзначай, а потом посмотреть в окно, — как я сделал, — пусть думают, что хотят. Если они умные люди, то воспримут идею, если же нет — тем лучше, я узнаю, что с ними не следует иметь дела. Если они не годятся для малого дела, тем более, не годятся для большого, — так я узнаю их. Внутреннее горение и внешняя холодность — вот основной принцип человека, стремящегося вперед!»

Затем в его голове, как снежный вихрь, возникла мысль о сложной системе, которой является человек, и о внешней системе, которая его окружает, и его принцип как раз великолепным образом отражает взаимодействие этих двух систем: внешнего и внутреннего.

«Далее, во внешнем мире я имею союзников, — продолжал рассуждать Езерский, — каким у меня пока является один лишь Варенков, которого я незаметно воспитываю… правда из него пока мало толку получается… У меня также есть враги, этот Варлам Варламыч особенно, все остальное болото, не представляющее интереса и опасности… У них нет будущего…»

Он покусал ноготь и подушечки пальцев и вновь стал разговаривать сам с собой.

«А ведь, если разобраться, то никто, из просиживающих здесь штаны, не может предложить ничего толкового! Они все как будто одеревенели, утратив всякую идею и цель в жизни. Достаточно посмотреть на того же Сокольниченко, дергающегося как паяц, или на Варенкова, тупо программирующего за своим шкафом лет 15 и ставшим за это время каким-то прибором вырабатывающем коды. Надо перетащить его на свою сторону, заставить работать на меня… Задача номер один — заставить Варенкова работать на меня…»

Здесь в мозгу Езерского возникла скуластая голова Варенкова, говорящая тихо, тоскливо, что жизнь — это ничто иное, как система ограничений, в которую надо правильно вписаться с минимальными потерями для себя… Общая задача мне не интересна, я обязан сделать дело и передать результат N и получить новое задание, — говорила голова Варенкова". Если быть точным, то голова молчала, плотно сцепив губы, говорил сам Езерский, но ему казалось, что своими словами он весьма точно передавал мысли Варенкова.

«Я ни разу не видел, что его глаза загорелись от какой-нибудь новой идеи, — думал далее Езерский, — нет прибор! Не более как прибор, который даже не удосужился придумать теорию на свой счет! Я должен обязательно перепрограммировать его, пока это не сделал Варлам Варламыч… А он ведь наверняка сделает это и убедит, что иного пути нет…»

Езерский задумался, свел брови, отчего его лицо приобрело совсем свирепый вид.

Единственный стоящий человек на этом конвейере — Впередбегущий, тот хотя бы бегает, пасет это стадо… Нужно обязательно выйти на него, хотя его и опутали со всех сторон всякие Мидрии Мидричи, связали по рукам и ногам…

Если он разумный человек, то непременно заинтересуется мной, и здесь, среди этих теней проявится мое Я!" - думал Езерский, все более убеждаясь, что фабрика-идей на улице-скобке, куда он попал, является лучшим из всех миров, куда вообще можно попасть.

Оказался же он в этом мире совершенно закономерно, именно так и должно было случиться! ибо верил в свою звезду, и когда однажды вечером в университете перед ним возник вдруг маленький человечек с витиеватыми манерами, морщинистым лбом и представился кандидатом Суаровым, который выбрал только его одного из толпы студентов, толкающихся перед пустой и высокой аудиторией, и отвел его в сторону, то он понял, что это его звезда посылает ему привет. До сегодняшнего дня носил он в душе образ той распахнутой двери, в которой виднелись плотно сомкнутые, словно челюсти, и круто поднимающиеся вверх ряды темно-коричневых высоких парт.

Суаров присел на подоконник и быстро окинув взглядом Езерского, по затылку которого бежала дрожь, а руки были липки от волнения, раскрыл потертый портфель и достал замусоленную тетрадку с пометками, на пятой странице которой были записаны личные данные Езерского, взятые только что у инспектора по распределению. Само явление человека с тетрадкой, читающего оттуда сведения о нем, потрясли Езерского. Суаров же принялся рассказывать о неисповедимых путях прогресса, о великой фабрике идей, про которую Езерский ничего не слышал, но сделал вид, что наслышан и кивал головой, как человек опытный. Решение, идти на зов свыше, уже было принято.

Следует уведомить читателя, что естественным следствием веры Езерского в свою звезду, великое предназначение, а также наблюдений за самим собой со стороны, являлись неожиданные для прочих его порывы, когда в жизненном калейдоскопе сменяющих друг друга событий вдруг усматривалась им причудливая комбинация, относящаяся к обычному развитию событий как 1 к 100, и именно этой причудливой комбинации доверял он со всем пылом мятущейся души. Каков бы ни был исход, он всегда объяснял, что данный исход, безусловно, благоприятен для него по такой-то и такой неизвестной для остальных причине.

Все, все знают о мятущихся душах этих, населяющих землю, но, встречая их среди множества других людей, мы не узнаем их с первого взгляда, не узнаем и со второго. Так не признали сразу Езерского, и после того, как он был проведен Суаровым, таинственным посланником от звезды, в кабинет Дмитрия Дмитрича, а все вновь прибывшие на фабрику должны были пройти процедуру приемки, где хмуро, не произнеся ни единого слова выслушал он разглагольствования Дмитрия Дмитрича и аттестат Суарова: лицо, в общем-то, привлекательное, обликом морален, — поёрничал Суаров, — и не исключены большие способности, — проскользнул Езерский в лоно фабрики.

В скобках следует заметить, что с некоторых пор после появления Езерского на фабрике, стали замечать странные события, по большей части мелкие пакости, состоящие в засорении раковины спитым чаем, надписях углем в уборной: Бойся меня! и размножение этих надписей на небольших листах бумаги, какие-то ужасные крики в сумерках: Я доберусь до тебя, Дмитрий! — отчего вальяжному Дмитрию Дмитричу делалось не по себе.

Но оставим ощущения Дмитрия Дмитрича в стороне и вернемся к Езерскому.

Месяца через три после его прибытия на фабрику одна захватывающая комбинация вдруг возникла в его воображении, у него захватило дух, и он зачесался, покусываемый со всех сторон своими ожившими блошками.

Все складывалось как нельзя лучше: Суарову, этому ничтожному человеку, в которого он основательно проник, и чью склонность к философским беседам и всесторонним обсуждениям, он искренне презирал, захотелось продемонстрировать перед Впередбегущим последние достижения своей бригады, а именно несколько иностранных программ, неисповедимыми путями попавшими к нему.

Суарову искренне хотелось выдать эти программы за свои, не заостряя вопроса, добиться того, чтобы они всеми считались как бы его, суаровским собственным достижением, а не заграничными новинками.

Как человек осмотрительный и упреждающий, он спланировал демонстрацию весьма хитроумным образом, подойдя к ней с системных, как выразился, позиций.

Сделал же он следующее. Загодя подбросил Варенкову пару дискет с программами, просто так, любопытства ради, чтобы посмотрел, вдруг что-то полезное для себя там найдет. Через пару недель, как бы невзначай, заглянул в варенковский закуток, находящийся справа, за сейфом, и выразил удивление и даже возмущение оттого, что с экрана пялились на него какие-то бормондовские знаки. «Программы красть не хорошо! — строго сказал он напуганному Варенкову. — Вы догадываетесь, что с вами будет за контрабанду?!»

Иностранные знаки приказал убрать, дискеты забрал и спрятал в сейф, сделал вид, что полностью о них забыл. Когда же время подошло, дверцу сейфа со скрипом раскрыл, воскликнул радостно: «Ах! Вот же они! Как я про них забыл?!» и, позвав недавно прибывшего Езерского приказал, чтобы тот показал, какие кнопки следует нажать, чтобы программы заработали и все было тип-топ!

«Вот мой шанс!» — подумал Езерский, но тут же сделал отстраненное лицо и стал задавать, не торопясь, вопросы: что это и зачем вам надо? Кто будет смотреть?

Внимательно выслушав объяснения Суарова, Езерский неожиданно сказал:

— Валерий Борисыч, не понимаю… а вам, извините, зачем же мучаться и запоминать, давайте я сам и покажу Впередбегущему, как эти программки работают… Кстати… программки-то Борлондовские, есть такая американская компания, я у них недавно в каталоге видел!

Сказал и посмотрел в окно, где обвитое сумерками стояло старое голое дерево, с дуплом, пробившим насквозь, как знал Езерский, корявый ствол дерева, и поэтому можно было (он давно заметил!) спрятавшись за дерево, смотреть, что делается вокруг. Он представил, как прячется за деревом, и смотрит в дырку на Суарова. Прием этот он использовал давно, считая, что именно таким образом сумеет наилучшим образом отвлечь от истинных мыслей излишне проницательного собеседника. И хотя он не слишком высоко ставил Суарова, приемом все же воспользовался и так им увлекся, что не заметил, как Суаров неожиданно исчез.

Последовавшее за исчезновением Суарова дикое дальнейшее было сравнимо для Езерского с внезапным ударом медных тарелок над его ухом.

Приказом по конвейеру труженика Езерского выслали на месяц на овощную базу, над которой фабрика идей имела шефство.

После этого происшествия отношения его с посланником звезды испортились напрочь. Впрочем, Езерский не без основания уже считал, что весьма косвенное отношение имеет Суаров к его звезде: он исполнил лишь ее волю, причем исполнил бессознательно, а исполнив, стал простым смертным и не более. Превратившись в простого смертного, Суаров облекся в тогу обиженного человека, у которого Езерский, из соображений чисто тактических, старался получить прощение, рассуждая так: «Да, в результате всего происшедшего, я полностью узнал Суарова, т. е. получил о нем информацию, которой нет ни у кого, при случае, я обязательно ей воспользуюсь: он передо мной раскрылся, я перед ним — нет. Но, — здесь он снова применил свою теорию внутреннего Я и Я внешнего, — в внешнем мире мое Я существует среди других систем, которые оно должно использовать для своих целей, поэтому я должен иметь хорошие отношения с Суаровым, тем более, что знаю о нем все, на большее и рассчитывать пока нельзя!»

Именно поэтому он внимательно слушал Суарова и хмурил лоб.

Затем Езерский удалился в свой закуток, где принялся рассуждать о незаметной лазерной дырке, которую, как он вычитал в одном иностранном журнале, можно сделать в дискете, чтобы никто не узнал, какая информация на ней хранится.

Езерский не совсем еще удалился в свое внутреннее Я, как вдруг, увидел Варенкова и Некто, входящими в комнату.

— Слушай, Варенков, — холодно сказал он, не обращая внимание на Некто. — Вот что я хочу тебе сказать: я, между прочим, именно между прочими своими делами, могу быть тебе полезен, даю тебе советы по программированию, помогаю тебе, а ты ведешь себя, как скотина… Я тебя все утро искал, а ты шлялся неведомо где… Сам разбирайся со своими проблемами…

Глазами смертельно уставшей лошади, которая не имеет сил лягнуть своего обидчика, взглянул на него Варенков, и не говоря ни слова, прошел мимо, плотно сжав губы.

— Ну, как знаешь, — Езерский сгреб пятерней волосы и почесал затылок. — Для таких, как ты, хлыст надо иметь хороший… Для всех вас хлыст надо иметь… Делаешь для них доброе дело, а они спасибо не скажут… Всех разогнать давно пора…

Все слышали слова Езерского, но никто не прервал его, каждый спрятался в свой закуток.

Углубился в свои мысли и Суаров, он что-то пришептывал себе под нос, приговаривал, замирал и надолго в задумчивости устремлял взгляд в потолок.

«Пусть грызутся, как пауки в банке, — подумал Варлам Варламыч, — мне лучше… Останется кто-то один и с ним я разберусь…»

Суаров уже готов был захлопать в ладоши, чтобы собрать вокруг себя людей, как вдруг на его столе что-то заскрежетало.

— Внимание! — раздался суровый голос по мегафону, — начальнику Суарову срочно выделить одного труженика в комнату за железной дверью для отправки на овощную базу центрального района!

«Вот люди, сосредоточиться не дают!» — рассеянно подумал Суаров и подобострастно склонился к аппарату.

— У нас научный семинар сейчас начинается, — вкрадчиво произнес Суаров, потирая руки.

— Ничего не вижу, вы же знаете, видеосвязь еще не провели — проговорил недовольно недовольный голос и повторил команду: «Направьте выделенного труженика к товарищу Снеткову!»

Предчувствуя, что на базу пошлют именно его, Езерский сделал озабоченное лицо и хотел юркнуть в спасительную дверь, но его выхватили из коридора и послали к Снеткову.

Дух Езерского еще витал в комнате, когда дверь вдруг распахнулась и на обозрение всем из внешнего мира явился радостно улыбающийся человек лет тридцати пяти, с черной полубородкой, от которой хорошо пахло французской туалетной водой, а большие карие глаза излучали восточную все познавшую мудрость, — настоящую дзен буддийскую улыбку, — тонущую в мелкой сети вьющихся, как волоски на бороде, морщин возле глаз.

Казалось, само улыбающееся солнце вошло в подслеповатую комнату и осветило ее.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, ничего страшного не произошло! — мягко улыбаясь, сказал вошедший, вновь улыбнулся, еще более округлив и без того круглое лицо. — Я должен выполнить свою работу и пересчитать людей, проверив их присутствие на рабочих местах в данное время, — сообщил он, раскрыл блокнот с изображением шотландского замка, и деликатно стал заглядывать в закутки, предварительно постукивая в перегородку, и предупреждая таким образом о своем присутствии.

Прочитав надпись, сделанную на полосе бумаге и прикрепленную в углу каждого закутка, он вызывал хозяина закутка, говорил ему несколько ласковых слов и ставил крестик возле его фамилии. «Вы же знаете, что в 12 часов дня все должны находиться на рабочих местах!» — повторил он несколько раз. — И моя обязанность — провести проверку, приведя в порядок вверенную мне организацию!"

— Г-н Сыромятников, — объявил он. — Пожалуйста, покажитесь, я хочу вас видеть…

— Труженик Сокольниченко, а вы куда спрятались?! Как будто вас не видно…

— Варлам Варламович, я вас вижу… Вы у нас как всегда на месте и за работой… Извиняюсь, что отвлек вас от высоко умственного труда… Благодарю…

— А вот Некто у нас нет, где же Некто?! Ах, вот он, нашелся!

Для каждого труженика он находил свои особенные слова и тон, который подходил человеку, так что проверка превращалась в своего рода игру в кошки-мышки. Именно потому, что Снетков умел так изящно проводить проверку, многие начальники подразделений просили, чтобы именно он проверял их комнаты.

— Своего друга, массу Варенкова, я уже отметил, — заключил он и стал внимательно просматривать блокнот.

— А у вас одного нет, месье Суаров! — объявил он, просмотрев все записи.

— Как нет?! — встрепенулся Суаров. — Езерский послан к Снеткову за железную дверь!

— Этого не может быть, — улыбнулся проверяющий, собрав все дзен буддийские морщинки у глаз. — Снетков — это я, как вам известно, достопочтенный масса Суаров, других больше нет.

— Конечно же вы! Но кто же тогда в микрофон говорил?

— Откуда же мне знать?! — искренне удивился Снетков. — Я уже час, как получил от Бокакова журнал прихода, хожу по вашему этажу и проверяю присутствие сотрудников… Я исполнитель, всего лишь исполнитель, маленькая, но важная частица в большом механизме… Наконец, добрался и до вас, многоуважаемый Суаров, и вижу, что дело плохо, очень плохо, — мягко сказал он, потупил глаза и улыбнулся сочувственно, так как догадался, что доставил Суарову неприятности и хотел. Да, в 12 часов все должны находиться на своем месте.

— Но кто вызвал Езерского?!

— Наверное, это было ложный вызов… — заметил Варенков. — Систему автоматического контроля проверяли… Хотели к праздникам пустить, Бокаков обещал, — но не получилось!

— Да, но где же все-таки Езерский?

— А был ли Езерский?!

События принимали неприятный оборот. В должностной инструкции Снеткова было сказано, что проверки должны проводиться регулярно, но без неприятных последствий: «Контроль должен быть строгим, но деликатным! При отсутствии сотрудника вносить запись в регистрационные карты и снижать баллы…»

Снетков стал оправдываться и, наконец, показал Суарову блокнот для служебного пользования, который показывать было нельзя, однако для Суарова он сделал исключение.

— Вы меня правильно поймите, месье Суаров, я преклоняюсь перед вами и вашей ученостью, вы ученый, вы большой ученый, все знают о ваших великих программах, которые вы разрабатываете по ночам в этой комнате, я желаю вам всяческого добра, а вашему коллективу всяческих благ, также всей фабрике и всей нашей стране, занимающей, как вам известно, 1/6 часть суши! Но… масса Суаров, — как я ни люблю вас, как не восхищен вашими безумными проектами, — вынужден составить служебную записку и отразить имеющийся факт… — сказал Снетков. — По поводу исчезновения Езерского могу лишь выразить искреннее сочувствие, т.к. косвенно оказался причастен к этому потрясающему происшествию! — заговорил он филологическим слогом, в связи с чем, небезынтересно заметить, что человек по фамилии Снетков изучал в вое время испанскую филологию в университете и с тех давних времен осталась у него сдобренная одеколоном испанская бородка, размер которой он оставлял неизменным, благодаря миниатюрным ножницам, тщательным утренним упражнениям и обходительный стиль, которым в минуты волнения он изъяснялся.

На филологическом факультете он защитил с успехом диплом, в котором сосчитал количество слов в забытой испанской поэме, а также определил, сколько раз употребил наречие — далее, — известный автор.

На фабрике идей, помимо основной работы, надзора за международными делами, он правил слог Дмитрия Дмитрича, делая его, в зависимости от обстоятельств, то более образным, то более строгим.

Однажды Снетков признался Некто: «Знаете, мне больше всего хотелось бы жить в Европе, я чувствую себя настоящим европейцем!»

«Мне вовсе не нужны, теперь неприятности! — повторял про себя Снетков. — Уже готов мой заграничный паспорт! Но я не знаю, как поступить!»

— Ну, взгляните же вот сюда, глубоко уважаемый мной Суварин, извините, Суаров, масса Суаров, великий Суаров, величайший подвижник наук, — позвольте мне вас так называть! Позволяете?!

— Да…

— Мне, как и вам, не нужны неприятности! Взгляните же! — - показал он на графы в блокноте. — Вы видите три графы с надписями фиолетовым стило, заметьте, три графы, как распорядился в свое время Дмитрий Дмитрич, — три графы, не больше, не меньше, — а в точности, счастливое число три. Я обещаю вам, что расскажу в будущем о воззрении знаменитого Пифагора на число 3, это будет вам интересно, как и Пифагор, вы философ, масса Суаров, вам нужно это знать! Но вначале скажите, что заранее прощаете меня! Ну, скажите же мне, прошу вас!

— Ну, прощаю!

— Не вижу радости в ваших грустных глазах! — воскликнул Снетков и внимательно посмотрел на Суарова.

— Прощаю!

— Не достаточно радости, есть еще обида в голосе!

— Прощаю, прощаю! — махнул Суаров рукой.

— И обещайте, что не будете причинять мне зла!

— Обещаю не делать вам зла…

— И будете голосовать за меня при получении визы?

— А, что же с вами еще можно делать?!

— Любить, только любить, мой дорогой масса Суаров! Так вот, в моем блокноте, многоуважаемый масса Суаров, имеется три графы: присутствовали все, за исключением одного, за исключением всех. Заметьте, ровно три, такова, к сожалению, реальность… И скажите, куда я вас должен отнести, великодушный Суаров?!

Снетков посмотрел на Суарова, и глаза его увлажнились.

Ответ на риторический вопрос был очевиден, и коллектив, руководимый Суаровым, отнесли во вторую колонку, где был поставлен черный толстый крест маркером, вынутым Снетковым из нагрудного кармана.

— А можно ли изменить цвет? — робко спросил Суаров.

— Нет, цвет изменить никак нельзя! — строго ответил Снетков и закрыл блокнот. — Такова, к сожалению, реальность мира, в котором мы с вами, великий ученый, масса Суаров, обитаем и где действует принцип Кантовского априоризма…

Выполнив требуемую процедуру и опустив маркер обратно в карман, Сделав, однако, не спешил уходить и как-то мялся возле Суарова, будто искал слова, способные объяснить его поступки.

— Не принимайте все так близко к сердцу, масса Суаров, — наконец, нашел он слова и наклонился к Суарову. — Я искренне понимаю вас… Я уверен, что положение можно исправить. Да, положение можно исправить, — повторил Снетков и задумался. — Напишите, напишите Впередбегущему лично и объясните, как было дело… Он поймет простит вас, его широкая душа примет чистосердечное раскаяние, — он тронул Суарова за рукав и посмотрел ему в лицо сохранившими влагу большими глазами.

И Суаров прозрел человека.

Он всмотрелся в представленное ему на обозрение лицо с явными следами душевного страдания и, словно впервые увидел глубокую морщину, рассекающую лоб Снеткова.

— Напишите, прошу вас, даете слово?

— Даю… даю…

— Я рад, что мы нашли с вами понимание…

Некто увидел радостные глаза Снеткова, который послал ему воздушный поцелуй.

— Адью, Некто! Надеюсь, мы с вами еще увидимся… — произнес и исчез Снетков.

Снетков и его друг Бокаков, кончивший филологический факультет, служили в подразделении по поддержанию порядка и ведению международных отношений.

— Да, правда, масса Некто, я служу в некотором роде надсмотрщиком над своими друзьями, — говорил Снетков, — если бы у меня не было медитаций и дзена, я бы не смог вынести этой работы, я был бы никем… Возможно, это унизительно, но другого пути нет, я хочу уехать из этой страны… — Даже такой ценой? — Да, даже такой ценой… Понимаете, масса Некто, в жизни есть маленькие люди, и я один из них… Я понял, что никогда не буду Тирсо де Молино, не сочиню поэму, как Кальдерон… К сожалению, он уже существует… но мне нужно как-то жить… Я есть и мне нужно укреплять свое существование, поэтому я служу здесь… Вместе с мюсье Бокаковым, мы выполняем тяжкое, но очень нужное дело…

Это была странная группа проверяющих, состоящая из трех человек. Проверяющие всегда менялись, но уже год постоянным напарников Снеткова был маленький рассудительный Бокаков, который однажды с горящими глазами рассказал Некто удивительную историю…

— Представляете, мой друг, за границей не принято выбрасывать старые вещи, их складывают в специальные корзины на углу улицы и каждый может в них рыться… Там можно найти вполне подходящее женское норковое пальто и даже кольцо с бриллиантом в кармане…

— Кольцо с бриллиантом?

— Именно… С большим, крупным бриллиантом…

— И вы нашли?

— Нет, я только собираюсь это сделать, — таинственно зашептал Бокаков. — Вот было бы здорово, если бы вы помогли мне и прикрыли меня…

В свое время они нашли мистера Нюрнюю, который обещал поставить на фабрику огромный иностранный компьютер, последнее достижение западного ума, электронный мозг, чтобы контролировать сотрудников.

— Вот такой компьютер, — показывал Нюрнюю руками размер громадного компьютера. — Ни у кого такого компьютера нет…

— А не обманешь?! — нахмурился Впередбегущий.

— Доставим на фабрику под видом строительных материалов…

— Не подведи, а то схвачу за жабры, знаю, что не по музеям ходишь, а к шалавам шастаешь…

— Очень, очень аппетитные попадаются, — улыбаясь, прикрыл глаза Нюрнюю.

Мысль о гигантском компьютере, который будет контролировать всех тружеников, была у Впередбегущего идеей фикс, сам он боялся компьютеров: мигают снаружи какие-то лампочки, раскручиваются диски, распечатываются странные числа… Он смотрел на них, вытаращив глаза, но идея, что компьютеры будут контролировать тружеников, захватывала его…

— Неужели могут контролировать всех? — спрашивал он. — И никто не ускользнет?!

— Могут, конечно могут… — говорил Дмитрий Дмитрич. — Наладим такой контроль, что им и не снилось…

— Главное, выявить укрывающиеся элементы…

— Выявим, не сомневайтесь… Я предварительный список подготовил…

За проявленную находчивость по привлечению м-ра Нюрнюю к делам фабрики Снетков и его друг были отмечены специальным приказом, который появился на третьем этаже.

Суаров устремил взгляд к потолку, чтобы собрать разбежавшиеся мысли. На потолке он заметил странный подтек, подумал: «Нехорошо, как эта влага могла сюда проникнуть?»

Он подбежал к столу, вскарабкался на него и крикнул: «Давайте молоток!»

Молоток кто-то дал, и он прибил под подтеком плакат с изображением руки человека, держащей распахнутой зонт, воскликнул: «Вот так, теперь полный порядок!»

Суаров потер руки, соскочил со стула и замер, и так стоял долго, похожий на маленького взъерошенного воробья, готового клюнуть каждого, кто скажет неосторожное слово.

— Что такое человек? Вот о чем я хочу вас вопросить, летуалевые вы мои! — выждав паузу, произнес Суаров и обвел взглядом притихшую комнату. — Понимаете ли вы это? Мы все ходим рядом да около и не можем ухватить главного…

— Я долго думал об этом, но в голову ничего не приходило, — а мне ведь программу надо было писать и выносить ее на обсуждение эпохального Совета, летуалевые вы мои… «Тот ли это система ограничений, то ли двуногое животное», — рассуждал я и вконец запутывался, мысли покидали меня, словно какой-то дремучий эмпирик, что недопустимо по марксизму, тыкал бы я до бесконечности пальцем в небо, пока не надоест или пока палец не сломается об охватывающую всех нас небесную твердь…

В таком состоянии я находился, летуалевые вы мои, и не видел оранжевой гирлянды огней, которая привлекает нас в ночном городе, бесконечное темное пространство расстилалось предо мной.

Суаров наклонил голову, показывая взъерошенные волосы на затылке и красный глаз. В облике своем он находил в этот миг нечто мефистофельское, и возвышенное.

— Все это я сказал лишь для того, чтобы создать некоторым образом представление об атмосфере, а после того, как такое представление создано, перейду к обсуждению нашей программки, потому что будет она нас кормить лет 5 все вместе… Корпел я над ней, летуалевые вы мои, месяца два, а до того носил ее 2два года вот в этой, всем вам известной, голове, — он потрогал пальцем свою голову.

Затем Суаров указал на доску, завешенную белыми листами. Из-за шкафа ему подали розовую пластмассовую указку, и он сказал: «Спасибо!» — потрогал указкой миниатюрный ботинок с двойным бантом на шнурке, — миниатюрностью своих ног он гордился, — а затем прикоснулся к доске.

Ловко снял указкой один лист с доски, и все увидели изображенный мелом квадрат, который слева направо пронзали стрелки.

— Вот человек! — воскликнул Суаров, указывая на квадрат пронзенный стрелкам. — Точнее, модель человека!

Человек, как легко догадаться — это прибор, воспринимающий и анализирующий воздействия внешней среды (эти воздействия у меня изображены стрелками и пронумерованы), которые входят в человека… Итак, прибор получает воздействие внешней среды, и в ответ сам посылает на нее воздействие, а также воздействует на себе подобных, например, как я на Езерского…

— Да, ведь это Нобелевская премия, — заметил кто-то. — Научное открытие…

— Повременим с восторгами, оставим славу для будущих времен… Прибор, конечно, может сам обучаться, для этого я придумал нейронную сеть, но об этом позже!

Суаров остановился, слушателям его, сидящим большей частью по закуткам, — лишь Сыромятников выдвинулся вперед и сидел на расшатанном стуле перед доской, — показалось, что все они являются некими приборами, которые заняты лишь тем, что ловят воздействия внешнего мира, нумеруют их в нужном порядке и стрелками выталкивают наружу.

Фантастический мир возник в их головах.

— Все, все укладываются в эти модели! — воскликнул Суаров. — Исключений нет! Да, все мы потребляем информацию и перерабатываем ее, как хлеб насущный…

Суаров безжалостной рукой сорвал с доски следующий лист. За вторым листом также скрывалась абстрактная картинка. Грубые белые линии изображались на ней, отстоя на примерно одинаковом, сантиметров 10, расстоянии друг от друга. Расстояния между линиями были одинаковы, но сами линии постепенно уменьшались, — в этом и состояло мастерство! — по мере удаления от пола. Самая верхняя линия превращалась в точку, и возле нее стояла цифра 1; остальные линии также нумеровались и имели возрастающие на единицу номера: 2, 3 и т. д. В конце нумерация обрывалась и вместо предполагаемых по смыслу грандиозных линий, располагалось штук 6 точек, как знак того, что длинные линии имеются и ниже, но для их изображения мастеру не хватило места на доске.

Созданием именно этих картинок занимался Суаров с утра, когда выпроводил всех из комнаты.

— Человек есть прибор! — повторил Суаров.

Суаров дал всем осмотреть следующую картину.

— Вот что мы имеем в действительности: коллектив или совокупность приборов с самой общей точки зрения. Линии перед вами ничто иное, как иерархические уровни, которые, с одной стороны, разъединяют, а с другой стороны, объединяют членов коллектива в единое целое, и где, как на насестах, располагаются приборы, причем, чем выше уровень, тем сложнее устроен прибор. Достигая на самом верхнем уровне умопомрачительной сложности!

Суаров позволил все осмотреть линии и, подождал, пока они утвердятся в головах всех, станут столь прочными, что на них можно опереться, продолжил.

— Заметьте также, чем ниже уровень, тем больше стрелок входит в прибор, пронзает его и заставляет трепетать. Напротив, чем выше уровень, тем больше стрел выходит из него и заставляет трепетать другие приборы. Вот тайна жизни… Вот она! Вот устройство ее!

Информация пронзает приборы, заставляет их трепетать…

Располагая информацией и этими моделями, мы можем управлять миром! — воскликнул Суаров.

— Валерий Борисыч, — спросил Варенков, — так значит человек не отличается от компьютера?!

— Вот именно! — воскликнул Суаров. — Принципиально ничем… Это и есть главное открытие!

Вдруг Суаров призадумался, словно упустил из виду то, что всегда держал перед глазами, всегда имел в голове и что вдруг выпало из его головы, словно вчерашний сон.

— И все-таки… все-таки, — сказал он задумчиво, — все-таки, пока эти модели безжизненны, — вот в чем дело! — человек-прибор предоставлен сам себе, от него не пахнет туалетовой водой, линии иерархии существуют сами по себе, словно иголки, на которые наколоты насекомые. Я же хочу видеть в них жизнь! Я хочу, чтобы затрепетали наши приборы, а затрепетав, ожили они и пошли по терниям жизни. Можно ли добиться этого, можно ли оживить картину жизни?! — задал вопрос Суаров и, задав его, оглядел комнату, словно из другого мира, и к удивлению своему увидел сидящего перед собой странного человека по фамилии Сыромятников, очень уж зло поблескивающего очками.

В облике Сыромятникова было что-то крестьянское, он обладал замечательным математическим талантом, который Суаров нещадно эксплуатировал, он с большим уважением относился к нему.

— Сыромятников очень нам нужен, — объяснял он всем, — это уникальный математический ум, — то, что он делает, не умеет делать никто, вы видели — он рисует многомерный кубы, и перемещается по ним, словно ходит по Земле… Он оптимизирует фабрику и процессы… Вы же знаете, что экономика должна быть экономной…

Ранним утром Сыромятников приходил на фабрику и одиноко курил у распахнутого окна, и следил за тем, как ярко красное солнце медленно поднимается в небе. Встретив солнце и мысленно поприветствовав его, он садился в молчании за свой видавший виды обшарпанный стол, углублялся в работу, и за весь день иногда не произносил ни слова.

— Повторяю вопрос, можно ли оживить модель?!

— Оказывается, можно и весьма легко, — сказал тихо, почти вкрадчиво Суаров. — Можно, летуалевые вы мои, если ввести свод правил или протоколы, которые регламентируют отношения приборов друг с другом. И вот эти протоколы я сейчас опишу…

Витиевато, витиевато! описывал Суаров струящуюся жизнь, шаг за шагом проникал в ее глубокие тайны и, казалось, хватал их, но ускользали тайны, находя последнюю дверь, и бегством спасались от Суарова.

Но у Суарова хватало сил открыть последнюю дверь и ту новую, что за ней возникала. Этому преследованию, казалось, не будет конца.

И вот когда сказал он тихо: можно и весьма легко, казалось, настиг он тайну, открыл последнюю двери.

— Итак, прелестные вы мои, — сказал он и надолго замер.

— Итак, теперь я представлю вам конституцию приборов. На одном уровне взаимодействие приборов вполне равноправное, как и бывает в жизни, — сказал Суаров. — Если же воздействие поступает с более высокого уровня, — прибор пронзается стрелой, — то он бросает всю текущую работу и переключается на поступившее воздействие… Сложность возникает, когда несколько стрел с разного уровня пронзают прибор, тогда нужно выбрать наиболее сильную стрелу.

Заметьте, если с воздействиями высших уровней на низшие, все достаточно ясно, то при рассмотрении обратных воздействий мы сталкиваемся с методическими трудностями и пока будем придерживаться принципа минус 1. Внимание, я хочу, что принцип минус 1 был твердо усвоен вами! Да, великий принцип минус 1 должен быть усвоен вами!

Итак, принцип минус 1 означает, что прибору доступны и более высокий уровень, чем тот, на котором он располагается, в частности, следующий уровень выше его. Но не более! — воскликнул Суаров. — Это означает, что если вы хотите, обратиться к вышестоящему начальству, например, к Фаворскому, то должны действовать только через меня. Ведь и так ясно, что воздействие, таким образом, достигнет сколь угодно высокого уровня, передаваясь от одного прибора к другому, поднимаясь все выше и выше, пока не достигнет самого верхнего уровня, и тогда справедливое решение будет принято относительно всех нас, — уведомил обитателей подслеповатой комнаты Суаров.

— Вот она жизнь, никакой тайны нет! — воскликнул Суаров, хватая истину. — Все бестайно!

Он чуть не упал, с трудом удержался на ногах и воскликнул: «Но это не все!»

— Это еще не все! — воскликнул Суаров, — ибо построенная нами модель прибора есть лишь первый шаг, за ним последует второй смелый шаг — модели можно и нужно усложнять!

Мы можем пойти гораздо дальше: сам коллектив, элементом которого является человек прибор, мы рассмотрим как своего рода кубик — элемент другой, гораздо более сложной системы, которую, в свою очередь, превратим в кубик и рассмотрим как часть другой еще более сложной системы и т. д. пока не охватим все существующие на Земле системы, миры и космос, включая Вселенную! Вот великая перспектива и цель нашей жизни!

Суаров закончил и обвел пламенеющим взглядом подслеповатую комнату. Люди в закутках старались не смотреть на него, какие-то странные мысли блуждали в их глазах.

— Валерий Борисыч, — спросил робко Варенков. — Валерий Борисыч, если я вас правильно понял, то ваши модели показывают, как нам следует вести себя, чтобы достичь нужной цели. Например, если я занимаю пятый уровень, то я должен делать, что положено мне делать на этом уровне и что не положено… Какая же экономия мозга достигается…

— Правильно, совершенно верно! — воскликнул Суаров. — Но видите ли в чем дело, летуалевые вы мои, — облизнулся он, — не все хотят соблюдать правила в жизни! Вот оттого-то идет все кувырком в нашей жизни, а потом мы думаем, — отчего да как? А вот они модели перед вами, берите их и используйте, а мы не хотим! Нам заумности подавай, нам вершины нужны, а простых моделей понять не хотим!

Суаров увлекся и не известно чего бы наговорил в этот миг, — то самое мгновенье, когда Левушка Мейзель взял один листок из своей любимой папки с надписью «ФЛАНДРИКА», и изобразил на нем темно-синим карандашом людей стрекоз, подлетающих к нише дома, фантастического и недоступного.

Не известно, что еще наговорил Суаров, если бы…

— Уважаемый Валерий Борисыч, — раздалось из одного закутка, — я хочу… э… э обратить ваше внимание на одно существенное обстоятельство, о котором вы, возможно, забыли…

И на удивление всех перед доской возник Варлам Варламыч. Обычно он отмалчивался или отделывался общими замечаниями и не вступал в дискуссии с Суаровым, теперь же предстал в полном блеске.

— Вот вы рассмотрели, как я понимаю, — прервал он на миг свою мысль, так как вылезал из своего закутка и пробирался через другие закутки.

— Все что вы сказали, хорошо, очень хорошо! но представляется целесообразным не ограничиваться лишь представленными вами срезами действительности… а рассмотреть человека, как говорится, изнутри. Здесь много неясного, видите ли, существует таинственная мотивация, предпочтения, ведь человек — всего лишь обрамление таинственного… Можно ли его так упростить и представлять прибором или разлинованным кубиком, как вы сделали? Возьмет и скакнет ваш этот кубик и много дел страшных наделает! Вы мне вот здесь позволите кое-что изобразить?! — и, не дожидаясь ответа, стал изображать возле линий Суарова некоторые собственные, не менее замысловатую линии.

— Вот мозг человека! Нейроны в мозгу ничем не отличаются от микроэлементов компьютера… Синапсы связывают нейроны между собой, кстати, по современной терминологии сеть синапсов можно было бы назвать общей шиной. Отметим, что в человеческом мозгу также отчетливо видны уровни иерархии, как в коллективе людей, например, есть мозжечок, гапиталимус миндалина и прочее, правда, в отличие от коллектива людей, связи здесь гораздо более тесные и нет тех рассогласований, разве что при неизлечимой болезни, которые, к великому нашему сожалению, имеются в человеческом сообществе. Таким образом, э-э-э, аналогия между общественным мозгом и мозгом человека весьма очевидна, поэтому мы можем рассмотреть внутренность человека, где чипы и синапсы — это те же элементарные кубики, составляющие мозг человека…

Внезапно появившийся оппонент пристально посмотрел на Валерия Борисыча.

— Конечно, говоря вашими словами, Валерий Борисыч, это лишь первое приближение к действительности, и неплохо бы провести экспериментальные исследования, с помощью которых, возможно, нам удастся обнаружить тот элемент, который позволяет части людей выскользнуть из общего движения…

— Вот оно! — пронеслось в мозгу Суарова.

— Именно так мы разработаем систему стимулов для тружеников конвейера, и они будут работать как единое целое!

Проклинал, проклинал себя Суаров за поспешное выступление, тоскливо слушая Леуса. «Моей программе не хватает масштаба! Вот программа истинно мирового уровня…»

Все замерли, внимая Варлам Варламовичу, ловили каждый его жест, самое незначительное движение.

Варлам Варламыч делал самые удивительные жесты и кульбиты перед доской: внезапно замирал, выпячивал вперед нижнюю челюсть, тер ее долго, как будто старался добыть из этой челюсти самые сокровенные мысли, затем сгибал кисть руки и дотрагивался до пуговиц на рукаве пиджака, замирал с выпученными глазами, да много самых удивительных жестов делал он, за которыми таилось нечто таинственное и непостижимое.

А ведь легко было ему оступиться, потерять нить, как потерял ее когда-то Илюша, но Леус нить не терял, — он поправлял очки, наклонял голову и фиксировал ее в одном весьма неудобном положении, которое только и позволяло разглядеть нить-тропу, вьющуюся в космосе.

Проклинал, проклинал себя Суаров, корил за витиеватость своих мыслей, за мельтешение, — там, где нужно было сказать сразу все, оставив лишь крохи (пусть подбирают!), он испугался, замельтешил, прячась от самого себя, а ведь все карты были на руках. Теперь же из-под носа, на глазах у всех, уводили грандиозный проект!

Да, да удивительный проект! И самое обидное, что на глазах у всех! Все уже знают, что нужно делать — искать элементик в мозгу тружеников, ответственный за ускользание. Найдя этот элементик, мы заставим их производительно работать…

Суаров улыбнулся, раздвинув губы и сморщив лоб.

— Ну, что, одобряете, Валерий Борисыч, мои поправки?!

— Конечно! — воскликнул Суаров. — Вы безусловно правы, Варлам Варламыч! Наука имеет много истин! Давайте работать рука об руку, — добавил он, потихонечку отстраняя Леуса от доски и выпроваживая его обратно в закуток.

При этом политическом, как определил его Суаров, маневре, пришлось, правда, задеть Сыромятникова, отчего тот засопел, а Суаров подумал: «Сопи, сам должен знать, где сидеть следует!»

После того, как Варлам Варламыч убрался в свой закуток, молчание вновь повисло в комнате.

— Великолепно! -воскликнул вдруг Некто, чувствуя, как неведомая сила поднимает углы его губ и на лице появляется улыбка. — Безусловно, это открытие, Нобелевская премия гарантирована…

Его дерзкую выходку не оставили бы без последствий и потребовали самых серьезных объяснений, но здесь раздался глуховатый голос Сыромятникова:

— Валерий, тебе не совестно заниматься этим словоблудием?! Я, конечно, понимаю, что ты перевозбудился перед Советом, но скажи нам, ты вот представил какую-то модель человека прибора, разве это серьезно?

— Ты как всегда в оппозиции, скажу сразу, в неконструктивной оппозиции… Хоть сейчас оставь свои протесты, ведь видишь, не время…

«Он и не знает, что создав свои модели, я отберу у Дмитрия Дмитрича ИКАРОВ, — подумал Суаров, — я буду управлять ими и всей фабрикой…»

Но Сыромятников не слушал объяснений Суарова, а упрямо повторял одно:

— Заметь, словоблудий Варлам Варламыча, я всерьез не принимаю, это вообще ничтожно…

— Это уже слишком! — выскочил из закутка Варлам Варламыч. — Валерий Борисыч, я не потерплю этих нападок… Это провокация! Как вы могли допустить такое, Валерий Борисыч, я не сомневаюсь, это вы нарочно все подстроили!

И Варлам Варламыч стремительно выскочил из комнаты, приговаривая, что это провокация, настоящая провокация…

— Куда, куда вы, мой друг?! — воскликнул Суаров. — Ведь я же к вам всей душой!

Но последнее было лишним, перепрыгивая через ступеньки, Леус во всю прыть мчался на третий этаж.

Одновременно прикидывал в уме, как лучше всего поступить, но решений для единственно верного хода-поступка не находилось, и он продолжал негодовать и распаляться, как вдруг увидел, что Суаров тянет ему навстречу свою руку, и вот увидев, маленькую, влажную ручку Суарова, неуверенную в себе ручку, как-то странно сложенную, то ли ладошкой вверх, то ли ладошкой вниз, юркнул Варлам Варламыч в дверь и прямиком бросился к Дмитрию Дмитричу, нарушив все инструкции о субординации.

«Свершилось! — думал Леус. — Рассказать надо все и одним махом решить комбинацию… Все, все, все! — продолжал он свои мысли, делая большие шаги вверх по лестнице. — Об отрыве Суаров от земли, о его витаниях, о желании заниматься неизвестно чем, тогда как отвергаются и унижаются им идеи великие!»

Понял Суаров, куда припустился Леус, понял и захотел упредить его. «Не зря я с утра предчувствовал, все так и случилось…» — бросил он, как в полусне, неясные слова и, подхватив папочку с листами-мыслями, выскочил из разом покосившейся комнаты вслед за Леусом, надеясь перехватить его где-то на темной лестнице, не дать случиться непоправимому.

В том месте, где исчез Суаров, а еще ранее Варлам Варламыч, в желтом боку подслеповатой комнаты застыл вытянутый прямоугольник — распахнутая дверь, словно растерянный человек.

И слышалось бегущему изо всех сил Валерию Борисычу: «Суаров наводит наукообразие там, где оно не нужно, никакие модели тружеников не нужны. К чему?! Чтобы управлять тружениками. Тогда вы, Дмитрий Дмитрич, зачем?!»

Мчится, мчится над ними день… Мчится, мчится ноябрьская пятница по фабрике идей, серыми челюстями разгрызая людей, их мечты и планы на будущее. Захотел Суаров выставить свою программку, обдумываемую им 2 месяца, а до того представляемую в мечтах 2 года, как выскочил из закутка Деус и все смешал, спутал, разорвал своими клыками.

Мчится, мчится над ними день, и солнце — золотой петух уже засияло над каменными улицами-ущельями, по зеркальным витринам каменных домов, как по глазам, побежало солнце, и на белых снежных сугробах засияло оно тысячью радуг.

Замер в своем закутке Варенков, замер, словно одноэтажный дом на забытой улице с, Бог весть, кому нужным номером, — много таких домов в старой Москве! Что было там при Гоголе? Да какая-то гостиница, какой-нибудь господин приторговывал там неживыми душами, какие-то брички останавливались с проезжающими, да Бог с этим господином, с ними со всеми! То время ушло безвозвратно… А может быть, и не ушло, а на какой-нибудь затерянной планете мелькнет отсвет того дня, и исчезнет уж навсегда… Прелестный Гоголь, смеющийся старец, твое лицо, с искаженной страданиями гримасой, не раз видел я! Не раз являлось оно мне, ты являлся мне, и я не отверг тебя!

Что-то теснилось в душе Варенкова, какие-то смутные мысли посетили его: вспомнил он, как ждал утром в толпе поезда метро, и загадывал про себя — вот-вот зазолотятся вдали рельсы, и неподвижно повиснет на миг фонарь, указывая ему путь в черной квадратной дыре с золотым, будто посыпанном золотым песком полом. Когда же поезд подошел, он забыл о своей мечте и тяжело дремал, ухватившись за блестящий стальной поручень над головой, и открыл глаза, лишь когда покатил поезд по заключенному в плексигласовый параллепипед мосту над серой рекой, похожей на изогнутое мраморное горло. Внезапно повалил снег, и Варенков увидел, как под напором воды и снега, поперек реки стоит неподвижно маленький катерок с громадной желтой трубой, из которой валил черный угольный дым, стоит неподвижно, словно прибитый…

И ему показалось, что он сам был таким же катерком, стоящим упрямо против жизненных невзгод.

Он плотно сжал губы и, словно рудокоп, углубился в себя; лишь однажды он оторвался и взглянул в сторону, и увидел перед глазами прозрачных танцующих мушек. Сама жизнь на мгновенье показалась ему танцем тех мушек, когда в легком танце преследуют они друг друга и нельзя понять, кто кого настигает в этом танце; дрожь пробежала по его затылку, но еще сильнее сжал он губы и тверже налег на заступ.

В этот миг Езерский спускался в подвал и подходил к секретному помещению, А литер А, где за дверью, обитой железом, находилась автоматизированная система по учету времени тружеников и оперативной обработки ИКАРОВ.

«Они вызвали меня, чтобы открыть мое истинное я! — с трепетом в сердце подумал он. — У них есть, как говорил Бокаков, особенный прибор полиграф или детектор лжи, который может проверить меня и узнать все мои мысли!»

Он нажал маленькую кнопку звонка на железной двери, но дверь была мертва. «Я спасен!» — воскликнул он, золотые молнии сверкнули в его глазах, и он побежал со смехом по темному коридору.

Комната опустела, Леус и Суаров только что выбежали из нее.

Некто встал около не нужной никому доски, исписанной странными символами. Он взял ручку и перерисовал для истории суаровскую модель человека прибора.

В этот самый миг и увидел миниатюрный Суаров мелькнувший клетчатый пиджак Варлама Варламовича и понял, что не упредил.

— Не упредил! — прошептал он.

Он бежал за Леусом, повторяя: «Да, подождите, мой друг, я к вам всей душой!» — но не упредил и лишь краем глаза увидел, как закрылась дверь в кабинет Дмитрия Дмитрича за спиной Варлама Варламовича.

— Не упредил! — повторил он шепотом.

«Будь что будет!» — тотчас подумал он и замер у окна, потом отошел, вновь встал и, задумчиво долго смотрел в окно, и вдруг нервно зевнул и прикрыл разверзшуюся дыру рта папкой с золотыми буквами на обложке.

Посмотрел на часы, стрелки неумолимо приближались к 14-ти часам.

— Нужно идти… Что бы ни произошло, нужно идти! — повторил он и сделал шаг в сторону зала. — Во что бы то ни стало нужно идти…

Между тем в актовом зале раздвинули перегородки, отчего он увеличился вдвое, распахнули двери, включили яркий свет и задернули шторы.

Задернув шторы, сделав все как нужно по регламенту, Бокаков сел незаметно за трибункой для подсчета голосов.

Его преданный друг, — альтер эго его души, — Снетков, сел в другом конце зала для полного контроля и оперативного слежения за обстановкой.

Некто выбрал место в отдалении и увидел Илюшу, который повертел головой, издали ему улыбнулся и сел рядом. Брошенного на него взгляда было достаточно, чтобы понять, что Илюша сильно волнуется. Время от времени он подпрыгивал, озирался по сторонам, покусывал ручку, которую держал вместе с блокнотом в руке. Он поглядывал на дверь, словно ожидал кого-то увидеть.

Езерский с презрением смотрел на заполняющийся зал: более всего его поражало, как нерешительно рассаживаются труженики. «Выбирают места поудобнее, а в действительности побезопасней, — думал он, — хотя, с этой точки зрения, все места совершенно одинаковы».

Он возвышался каменной горой на заднем ряду и видел, среди прочего, только что вошедшего Суарова, который войдя в зал, чуть согнулся, изобразил на лице улыбку и сел рядом с Сыромятниковым.

Миниатюрная голова Суарова с хрупким теменем и изящным ухом в аккуратно выстриженной дуге волос, — чему Суаров уделял особенное внимание, — появилась через два ряда от Езерского.

«Перед Варлам Варламычем задом вертит, как последняя проститутка, — подумал Езерский, — а мне зарплату прибавить не хочет», — и ощутил непреодолимое желание схватить Суарова за шиворот и как следует потрясти. «Скоро еще один такой же прохвост покажется… Мит… трий… Мит… трич! — проговорил он, — старый продажный адвокат, который любого продаст или оправдает, лишь бы ему заплатили… Оплели Впередбегущего со всех сторон, подступиться не дают…»

Тут же в его голове возник великий план похищения Впередбегущего, да было бы хорошо выкрасть Впередбегущего на пару дней, освободить от пут Митрия Митрича, вот было бы здорово… От открывающихся перспектив Езерский зажмурился, потер руки: подкрасться незаметно или подкараулить вечером у двери, представляю, как запоют эти двуногие…

Зал постепенно заполнялся.

Появившемуся одним из последних Дмитрию Дмитричу пришлось открывать замок специальным ключом оттого, что за минуту до него Впередбегущий стремительно вбежал в зал и, взглянув на электронные часы, на которых вертикально соединились обе стрелки, воскликнул: «Все!» — и захлопнул дверь.

Далее Впередбегущий пробежал вперед трусцой и сел во главе светлого, вытянутого вдоль сцены стола, выложил ежедневник в темно-синем переплете, раскрыл его и вдруг удивленно поднял брови.

Запертая на замок дверь внезапно распахнулась, и в зале появился Дмитрий Дмитрич, который, однако, вошел в дверь не сразу, а сделал галантный жест и пропустил вперед Варлам Варламыча, который и вошел в зал со странно одеревенелой спиной.

Следы страдания и глубокой обиды были отпечатаны не только на лице, но и на спине Варлам Варламыча.

От странной одеревенелости спины Варлам Варламыча и маски оскорбленного человека, застывшей на лице Леуса, от потупленного его взора заныло сердце у Суарова, он сжал холодеющие пальцы и тоскливо огляделся вокруг, затем порылся в карманах и нашел металлическую канцелярскую скрепку, которую стал сгибать и разгибать двумя пальцами.

Фаворский под суровым взглядом Впередбегущего: чего опаздываешь?! — покачал головой и с многозначительной улыбкой прошествовал в зал. Прежде чем сесть, он закатил глаза к потолку и опять задумчиво покачал головой, как будто приговаривая: «А дело-то серьезное затевается…»

Дмитрий Дмитрич сел на пустой первый ряд, время от времени, чтобы не получить геморроя, закидывал поочередно то одну, то другую ногу, представляя на всеобщее обозрение свои лодыжки в синих шелковых носках, уходящих в новые туфли, а также оплывший профиль с увесистым носом и сивыми моржовыми усами, и выпуклым взглядом посмотрел на привставшего Впередбегущего.

Энергично привставший Впередбегущий направился было к трибуне, но не доходя до нее неожиданно развернулся, взмахнул рукой и выкрикнул:

— Я буду краток… Время не простит нам нерешительности и мягкотелости там, где требуется энергичное движение вперед и твердая поступь… Наша цель — на месте разрозненных одиночек, занятых кустарным трудом, создать фабрику идей — современный конвейер науки… Поставить на поток производство идей и проектов будущего…

— Нужно вырваться из этого дня, в котором мы погрязли, и перескочить в день завтрашний! — воскликнул он.

Он согнул в локте правую руку, готовясь сжать ее в кулак, как видел у известного памятника, хотел энергично говорить о современных компьютерах, соединенных между собой и мозгом тружеников фабрики идей в единую сеть, что даст невиданный прогресс… прогресс, который не видел никто.

Но здесь, — когда от захватыващих перспектив волосы встали дыбом на затылке Езерского, — что-то странное и непостижимое произошло с лицом Впередбегущего, лицом обычно уверенным, имевшим даже презрительную складку в углах рта и мрачно сведенных бровей.

Уверенная складка вдруг исчезла с лица, словно ее стерли губкой, глаза вылезли из орбит, и была забыта следующая заготовленная фраза. Словно неведомый дирижер забыл взмахнуть палочкой и перейти к следующей, задуманной композитором фразе.

Да, произошло вдруг нечто странное и необычное с лицом, о чем потом все забыли, как сон или говорили, что ничего подобного не было вовсе.

Но произошло именно странное изменение лица, начавшееся с утраты складки, а затем конвульсий нахмуренных бровей, которые вдруг начали дергаться и прыгать, конвульсий, передавшихся затем нижней части лица, вытянувшимся губам, щекам и даже подбородке.

Глаза выкатились из орбит, рот стал хватать воздух.

— А может быть, не надо никуда бежать?! Не надо никакого конвейера?! — спросил вдруг тихо Впередбегущий.

И замер.

— Действительно, а зачем он нам?! Зачем вперед двигаться?! — вновь спросил он, с трудом выталкивая из себя слова.

В этот миг Езерский решил, что все это лишь блестящий риторический прием Впередбегущего, чтобы привлечь внимание тружеников, и надо быть именно Впередбегущим, чтобы владеть им.

— А может, не надо вперед, да и зачем вперед? Не надо бежать из сегодня в завтра, а остаться здесь?! — повторил Впередбегущий.

И если бы не сказал он вот этого: «А может, не надо, да и зачем?!» то непременно рухнул бы в разверзшуюся под ногами пропасть, ибо действительно подумал: а зачем? Зачем?! но сказав, качнулся и не упал.

В этот миг Бокаков, сидящий в укрытии за трибуной, кашлянул, зажмурил глаза и впервые в жизни испугался.

— Зачем?! — повторил еще раз Впередбегущий.

— Э… э, а ведь здесь что-то не то! -погрозил Впередбегущий кому-то пальцем.

Здесь нам следует дать разъяснение, чтобы объяснить состояние Впередбегущего и заметить сразу, что состояние его объясняется отнюдь не обманом зрения или каким-то иным физическим эффектом, как это бывает, например, в камере-обскура.

Нет, физические эффекты и камера-обскура здесь ни причем. В течение нескольких мгновений в ярко освещенном зале произошло то, о чем Варлам Варламыч не раз предупреждал. «А что, если сорвется?» — спрашивал он Фаворского, имея в виду одно свое умозаключение, состоящее в том, что Впередбегущий не живет, а пребывает во сне, и я, Леус, на его месте пребывал бы тоже во сне, — так уж устроен человек, Дмитрий Дмитрич, никуда от этого не денешься. Все поступки Впередбегущего, вы только взгляните и увидите ясно! — представляют один тягостный смутный сон, в котором исчезло время. Пробовал Леус даже надоумить Дмитрия Дмитрича спросить как-нибудь Впередбегущего, спросите его, Дмитрий Дмитрич: «А зачем?! Куда вперед? С какой целью вперед?!»

Впрочем вопрос этот благоразумный Дмитрий Дмитрич не задавал, но он странным образом возник в голове Впередбегущего, наведенный какими-то таинственными силами, для которых никаких преград не существует.

Впередбегущий не знал толком, что такое конвейер, зачем конвейер, нужен ли конвейер?

«Главное — запустить и двинуть вперед всю эту массу, а потом увидим… На что-нибудь пригодится!» — думал он. — «Конвейер против толпы, против бессмысленного движения…»

Иногда ему казалось, что бессмысленные лица переходят из пространства дома и попадают внутрь его души, и монотонно бредут по ней, усыпляя его волю, являются в образе каких-то задумчивых Некто, скользких Нюрнюю, улыбающихся Бокаковых, Снетковых…

Представляя на миг лица Сыромятникова, Варенкова, Сокольниченко, он выскакивал из кабинета и носился с криками по дому с вытаращенными глазами, напоминая человека, смешавшего реальность со сном: работать, всем работать!

Страшен он был в эти мгновения, мутным взором тяжело смотрел на мир, сон в его душе переплетался с действительностью, превращался в саму действительность, и не было иного способа вырваться из объятий сна, кроме как бежать, бежать без оглядки, изгоняя из себя образы сомнений.

И вот, когда несся он вперед, охваченный сном, заставляя других также бежать, кто-то тихий и таинственный спросил его: «А зачем?»

Спросил едва слышно, неожиданно и таинственно, будто все время ждал подходящего момента и, наконец, дождался: а зачем?! Но именно этот вопрос достиг цели.

И тогда вывихнулись лицо Впередбегущего, и поплыла действительность перед глазами, пропасть разверзлась перед ним, сам же он, балансируя в ужасе перед пропастью, говорил что-то бессвязное, мерзкое, а потом плюнул в лица слушавших его людей и воскликнул:

— А… то-то! Значит и вы понимаете, что без конвейера нельзя! -воскликнул он и задвигался как-то механически, — Значит и вы хотите в завтра и послезавтра, а сейчас по закуткам отсидеться?! Не выйдет, не проведете, - выкрикнул Впередбегущий.

— Сейчас, сию же минуту вводится конвейер… -крикнул он. — Пущен конвейер науки…

— Пущен конвейер фабрики идей! — провозгласил Впередбегущий.

Когда Впередбегущий объявил, что конвейер пущен, хаотическое движение лиц в его голове прекратилось, стало обретать целенаправленные черты, в выражении людских лиц появилось что-то осмысленное, люди начали робко, по одному, поворачиваться в ту сторону, которую он показал.

Движения людей были вначале робки и даже каким-то замедленным, словно проснувшись ранним утром и находясь еще в полусне, человек стал одеваться, не зная еще, куда сунуть руки и где находится рубашка, и вдруг все разом качнулось, и все бросились вперед.

— Пришел конец бессмысленной жизни! -восклицали они. — Вперед к цели, указанной Впередбегущим!

Раздались сдержанные аплодисменты.

— Хотите конвейер?! — спросил Впередбегущий.

— Хотим, хотим… — раздалось в зале.

— Вижу, что хотите… Только без халтуры…

— Кажется, выправился, — заметил Дмитрий Дмитрич, глядя на приобретающее прежние властные черты лицо Впередбегущего, — а то уж я подумал об аннигиляции пространства и времени, — и переменил ногу.

Презрительная твердая складка вновь утвердилась на лице Впередбегущего, и он стал говорить уверенно. Обретший власть голос стал рассказывать, как на фабрику будет поступать сырье в виде неоформленных мыслей, в каком порядке оно будет распределяться по цехам-отделам, бригадам-лабораториям, достигать отдельного труженика, который с помощью компутера создаст нужный продукт в соответствии с заданной номенклатурой.

— Потом начнется обратный ход дел, — глухо сказал Впередбегущий, — интелпродукт начнет движение снизу вверх. Начальники соберут его в еще более сложный продукт, который, наконец, покинет фабрику… Но только без халтуры у меня! — воскликнул Впередбегущий. — Слышите! Халтуру я не потерплю… На нашей продукции будет стоять клеймо фабрики!

Здесь мы прервем речь Впередбегущего и заметим, что не все бросились в открывшуюся перспективу и стали находить себе место там, — кроме рассматривающего лодыжку Дмитрия Дмитрича, находящего весьма замечательной линию, соединяющую лодыжку с ботинком, не бросился в перспективу и многоопытный Валерий Борисыч, рассуждавший: «Сделаю туда лишь шажок… буду и там, и вроде бы не там, чтобы упреков не заслужить, а послушаю, о чем здесь, в реальной жизни делается!»

И действительно услышал, ловко упреждающий события Суаров в речи Впередбегущего, — в том особенно важном месте, где излагал Впередбегущий перемещение интелпродукции по фабрике идей, именно в этом, на взгляд других сером ничтожном месте, услышал он нечто для себя важное.

Именно в этом месте Суарова осенила блестящая мысль:

— Я должен сейчас же ввести в сои модели рацион питания, распределение еды, и прочих благ в зависимости от уровня, на котором находится труженик! — воскликнул он. — Вот что нужно сделать, это будет обратная связь, передаточная функция. Таким образом, мои модели будут реалистичными… Чем лучше человек работает, тем выше его место и тем лучшие продукты он потребляет. Вот гениальная идея, вот обратная связь, о которой мечтали многие поколения…

Суаров бросился записывать открывшиеся мысли и уже ничего не видел вокруг себя.

«С чего начать, вот вопрос?! — спросил он себя и сам себе ответил. — А вот с чего!» — и принялся быстро писать на листке, предусмотрительно прикрыв его от излишне любопытных глаз, и прежде всего от Сыромятникова.

Грандиозный мир рождался в его душе.

«А вот с чего, — повторил он про себя, — с аналогии! — воскликнул он, превращаясь в демиурга. — Положим, у меня есть брат-компутер, который трудится не так как следует, положим, это самый разумный компутер, каких сейчас нет, быть может, лишь лет через 100 появятся, — здесь важен принцип. Так вот, пусть этот самый совершенный компутер может чувствовать голод или что-то в том же роде, такие компутеры, наверняка, изобретут. Так вот, спрашивается, как я должен с ним поступить, чтобы направит на путь истинный, ведь он будет находиться в моем подчинении? Конечно, я могу говорить на его языке, но, известно, что слова в таких случаях не помогают, — все понимают лишь силу! — поэтому я вынужден буду, как начальник, уменьшить его энергопитание, уменьшить ровно настолько, насколько он не доработал и отстал от передовых братьев. Но ведь точно также я могу поступить со всеми тружениками!

Вот она жизнь! Вот она тайна жизни! — воскликнул он и изобразил на листке перевернутое дерево. — Сок жизни, растекающийся сверху вниз по уровням иерархии к отдельным веточкам и листкам, и у какого-то бесполезного листка и даже целой ветки я могу перекрыть животворящие сосуды, например, вот так," - и Суаров изобразил шнурок с двумя бантами, плотно стягивающий ветвь.

«Я могу пойти и далее, — продолжил он, — и ввести запас калорий, которые позволят мне организовать систему контроля за тружениками и организовать работу в своей бригаде совершенно эффективным образом!»

Ничего, ничего не слышал вокруг себя восторженный Валерий Борисыч, погрузившийся в сладостную эйфорию мыслей, а лучше бы ему было отвлечься и посмотреть, что делалось в этот миг в зале.

Впередбегущий сделал паузу, чтобы глотнуть воздуха, а заодно дать труженикам освоиться с перспективой и новой формой их существования.

В чудом возникшую паузу вдруг сунулся Сыромятников, но почему-то бросился не в оранжевое завтра, выясняя, что там и как, а заговорил грубо и косноязычно, по-крестьянски окая. Он возвышался над Суаровым и колол его бородой (сидели все вместе обитатели подслеповатой комнаты).

— Все это галиматья, — сказал вдруг Сыромятников, встал, поправил очки:

— Да, все это форменная галиматья… — повторил он, переступая с ноги на ногу.

«Он губит себя и всех нас… Он губит меня! — подумал в ужасе Суаров. — Все пропало…»

От волнения Сыромятников поправлял очки, он не привык говорить на публике. «Все это не имеет никакого отношения к науке… Скажите, что нам делать сегодня?» — закончил свои мысли Сыромятников и заметил, что лица окружающих отстраняются от него.

Да, в ужасе побежали от его вопросов люди и бегут уже не из сегодня и завтра, а фигурально говоря, из оранжевой перспективы в еще более отдаленную оранжевую перспективу, — из завтра в после-после-завтра, а оттуда еще дальше вперед и вперед бежали от него ИКАРы.

Впередбегущий также заметил бегство тружеников, вызванных странным вопросом Сыромятникова, а заметив, подождал, пока Сыромятников кончит, и сказал задумчиво, как будто смотрел на Сыромятникова откуда-то издалека, смотрел и видел оттуда и самого Сыромятникова, и всю его убогую и никчемную жизнь и знал все, что скажет и сделает в этой убогой и никчемной жизни Сыромятников.

Вообще видел он все, что произойдет с Сыромятниковым, где этот человек с глубокими морщинами, перепахавшими лоб, дрожащими желтыми пальцами и испорченным от постоянной согбенной работы позвоночником, был для него никем.

Великая метаморфоза произошла с Впередбегущим. Казалось, он обрел власть и беспредельную силу над этими людьми.

— А вот и оппозиция и ее лидер… Что ж, Сыромятников у нас как всегда впереди! — сделав жест рукой, улыбнулся властно Впередбегущий. — Впереди, да с обратной стороны… Все идут рука об руку, а он не хочет! Забегает вбок… Все хотят совместно трудиться, запустить конвейер, а он не видит и знать не хочет, как тогда на субботники мраморные плиты чистить не захотел, говорил, что пыль в легких оседает… С чего бы это?! Вон Варенков с Сокольниченко взяли и почистили, а чем они хуже Сыромятникова?!

Из зала раздалось утвердительное: «Да, ничем не хуже, они лучше его!»

— Вот и я так думаю, — удовлетворенно сказал Впередбегущий. — Может быть, дать ему высказаться?

— Дать, дать… — донеслось из зала, — как же не дать… Надо дать человеку слово…

— Видите, Сыромятников, мы решили, что дадим вам слово, правда, не могу ручаться, что вы останетесь в наших рядах, — но слово дадим… Так что готовьте речь…

И, покончив с Сыромятниковом, Впередбегущий на одном дыхании произнес заключительную часть речи, где, свалив все в кучу, поведал, что скоро мраморные кубы прогресса рассеют мрак и искоренят всю скверну. Мысль и разум засияет в в этих фабриках ума, но труден, труден путь к ним! Сейчас же следует начать с наведения порядка и дисциплины в этом доме на кривенькой улице, быть бдительными и не забывать, что когда все идут в ногу и выравнивают шаг, появляется некто, кто хочет выскочить вбок и получить сомнительный выигрыш, когда другие держат шаг, и этот некто отнюдь не Сыромятников, с ним все ясно, — он у всех на виду, — есть более опасные экземпляры. Но дойдет очередь и до них, прячущихся по углам, и во имя первой на свете фабрики идей мы очистим наши ряды…"

— На этом я кончил! — выпалил Впередбегущий.

Итак, кончил, кончил Впередбегущий свою пламенную речь! Но кончил, как витиевато выражался Дмитрий Дмитрич, лишь материально. Не источали больше звуков язык его, не напрягались щеки, не морщился лоб, но идеи, брошенные в пространство, обрели пристанище в головах тружеников, представивших себя в этот миг ИКАРАМИ, устремившимися к солнцу.

В глазах сиял свет, таинственная сила подхватила их и понесла по воздуху, в сером пространстве, — ноябрьское солнце скрылось, серые облака заволокли небо, — понесла над улицей-скобкой, над суровым каменным проспектом, над всем огромным городом, расстилавшимся перед ними.

В этот самый миг не на проспекте, а в реальности возник и вышел к трибуне Дмитрий Дмитрич с четвертушками бумаги, выглядывавшими из бархатного кармана.

Впередбегущий заметил, что Дмитрия Дмитрича никто не видит и постучал карандашом по столу. Труженики мгновенно обнаружили Дмитрия Дмитрича перед собой. В свою очередь Дмитрий Дмитрич также увидел, что стал видим для всех, а увидев, стал держать паузу и держал ее долго, насколько хватало воздуха в груди.

Как только запасы воздуха истощились, а глаза стали вылезать из орбит, он прервал паузу, вздохнул, потрогал подбородок и сообщил, что готов идти, «простите за вольность», не только за словами, но и за дыханием Впередбегущего, и если все откажутся, он пойдет один к тем будущим фабрикам, светлым кубам, рассеивающим свет и утверждающим силу разума и науки.

— Прежде всего, предлагаю аплодировать историческому событию и докладчику, — сказал Дмитрий Дмитрия.

— Со своей стороны заявляю, что буду идти за Впередбегущим, покуда хватит моих бренных сил! — повторил Дмитрий Дмитрич.

Раздались аплодисменты, Двитрий Дмитрич сделал глубокую паузу.

И пошел, пошел далее писать Дмитрий Дмитрич поэму, но писал он самозабвенно не то, что видел каждый труженик перед собой, то есть не внешнюю мишуру и мельтешения жизни, о которых и говорить не следует, а старался проникнуть в самую суть вещей, которая многим неведома, но от того отнюдь не не существует, а напротив очень даже существует и готова больно ударить людей, которые ее не воспринимают…

— Да, не воспринимают… — сказал Дмитрий Дмитрич задумчиво, — к сожалению, есть… есть такие труженики, кто не воспринимает… Что ж… пусть не воспринимают, — повторил с некоторым сожалением и прикрыл глаза. — Жаль, что такие, к сожалению, имеются в наших рядах…

Затем он сравнил фабрику с человеческим мозгом, где каждый элемент согласован друг с другом, и все вместе преследуют одну конечную цель, — жить и работать сообща, создавая коллективный умственный продукт будущего.

Вновь заныло сердце у успокоившегося было Суарова, вспомнил он про программку Варлам Варламыча, ведь в ней упоминалось нечто похожее.

Но Фаворский кажется уже забыл о сравнении фабрики с мозгом и говорил далее о ней, как о светлом, замке, в котором существуют труженики прогресса.

Кстати, о вбокзабегающих и скрытых элементах, — сделал он загадочную мину и указал почему-то не на Сыромятникова, официально признанного лидером оппозиции и главным вбокзабегающим, а на сидевшего рядом с ним Суарова, прикрывшегося папочкой и рассматривающего написанную бисерным почерком программу, дополненную новой грандиозной идеей о распределении ресурсов в зависимости от интенсивности интеллектуального труда.

— Коллега, Суаров, — позвал его Фаворский, — отвлекитесь, пожалуйста, от своих мыслей, я понимаю, вам теперь не до нас, у вас другие мечты и планы… Забыли вы о нас, а напрасно… Мы о вас не забыли… Вы нам как раз очень интересны, хотел бы задать вам вопрос, не только вам, но и всем собравшимся здесь икарам, — один маленький глупенький вопросик… Так вот, хотел бы я спросить нас всех, не является ли увлечения коллеги Суарова какими-то таинственными моделями приборов, опасным пасквилем на наш коллектив и на всю фабрику идей?! На саму идею фабрики идей…

Сердце замерло в груди Валерия Борисыча, он поднял голову и успел, как ему показалось, крикнуть, на самом деле, едва слышно прошептал:

— Пасквилем? Почему пасквилем?! Это прекрасные мысли, я вам сейчас, друзья, расскажу о них… Выслушайте меня…

И хотел тут же, при всех, рассказать об идеях, которые только что посетили его. Он готов был уже крикнуть во весь голос, но показалось Суарову, что кто-то внимательно посмотрел на него из-за трибуны, столь внимательно и строго, что голос его осекся.

— Сядьте на место, сядьте, вы мешаете проведению совета… великого совета… судьбоносного совета…

«Не время теперь, не время», — сказал он себе.

Дмитрий же Дмитрич пошел витийствовать далее, оставив без внимания шепот Суарова.

— А ведь только сегодня, уважаемый Валерий Борисыч, предложили вам прекратить пугать тружеников безумными моделями-кубиками, бережно относиться к каждому в вверенном вам коллективе, ведь именно там накопилось много проблем, а вы почему-то не хотите их рассматривать. Что вы сделали, например, с нашим выдающимся и наиболее способным молодым человеком, Леусом, отданным на ваше попечение и имевшего смелость возразить вам?! Да, он имел смелость указать вам на заблуждения, в которых вы себе отчета не отдавали, вы же его в порошок хотели стереть… Откуда такая гордость и самомнение?!

Фаворчуий доверительно наклонился к залу и едва слышно произнес:

— Я хочу, чтобы меня верно поняли, да, хочу надеяться, что меня правильно поймут, ибо ничего категоричного я не утверждаю, да и утверждать не берусь, вообще странно, что человек может что-то утверждать категорично и безусловно, не в природе это человека вовсе…

Я лишь обращаю внимание и задаю вопросы, на которые и отвечать сейчас не нужно, а следует немного подумать, пока ответ сам собой не возникнет, и если наш Валерий Борисыч, в самом деле, чист, как стеклышко, то всем нам только легче станет, вздохнем мы с облегчением, ибо он наш соратник и такой же… гм-м… труженик как мы все… Только не принимайте все так близко к сердцу, Валерий Борисыч… Слышите, не принимайте… Нам еще конвейер с вами пускать, — а вы как-то странно изменились… Может быть, скорую вызвать?!

Это было уже слишком, Суаров вскочил, взмахнул рукой: «Да что вы, в самом деле со мной делаете!» -воскликнул он.

— Сядьте, оставновитесь! — строго указал ему незнакомый голос, дошедший до сознания столь странным образом, что не мог Валерий Борисыч определить, откуда исходит голос: «то ли Впередбегущий, хмуро помечающий что-то в блокноте, сказал эти слова, — подумал Валерий Борисыч, — то ли это второй, утробный голос Дмитрия Дмитрича».

Неизвестный же голос продолжил властную поступь:

— С вашими моделями-кубиками, раскладывающимися во все стороны, натворили вы столько дел, что не знаем мы теперь, что с вами делать, летуалевый… Не пора ли демпфировать вашу назойливость?!

Суаров прислушался к голосу, в неищвестном голосе он различил до боли знакомые собственные интонации.

«Да, ведь это я сам себе говорю!» — пронеслось в его голове. — Никто, во Вселенной и в целом мире, никто, кроме него, не мог выдумать этих слов… Сам, только он сам мог произнести эти слова.

— Вот так-то, летуалевый вы наш… Мы рады, что вы это поняли… — продолжил голос. — Сидеть!

«Но если я сам себе это говорю, — прошептал Суаров, — значит, это истина?»

Суаров стоял растерянный, не зная что сказать, руки дрожали.

«Э…э! — протянул Фаворский и его собственный рот застыл влажной дугой под сивыми усами, — а ведь дело-то плохо!»

— Валерий Борисыч, а Валерий Борисыч, — позвал он тихо, почти ласково Суарова. — Валерий Борисыч, что с вами?! Посмотрите на себя! Вам плохо? — Суаров стал оглядываться, но ничего не находил.

— Нет, нет, не здесь, — в туалете, — там зеркало есть, но, мне кажется, вам к врачунадо, — сказал тихо Дмитрий Дмитрич

Суаров очнулся и будто в полусне стал пробираться к выходу.

— Вот сюда масса Суаров, — предупредительно открыл дверь Снетков.

— Да, да, — будто в забытье сказал Суаров. — Я сейчас, сейчас! Вы меня только подождите, не продолжайте Совет без меня!

— Все кончено, — подумал он, — это провал, полный провал. — прошептал он.

Длинным коридором, находясь как будто все время впереди своего тела, побежал он по зеленой дорожке мимо красного дивана, и очутился в туалете. Там посмотрел на себя в зеркале и обхватил лицо руками, он представил себя на миг маленьким мальчиком.

— Боже, что со мной?! — всколыхнул его грудь глубокий вздох, и слезы застыли в глазах.

— Что со мной?! — повторил он и уперся лбом в сушилку для рук.

— Что они со мной сделали?! За что?!

Он стоял, уткнувшись лбом в сушилку, закрыв за собой дверь изнутри, слезы медленно стекали по его щекам, и смотрел на подтеки на стене, на выкрашенные густыми белилами двери.

И смотрел, словно первый раз в жизни, на свои миниатюрные ботинки, на шнурки, завязанные, как в детстве, на два банта, а также на квадраты коричневого кафеля на полу.

— За что они со мной это сделали? — повторял он.

Совет, сделав затейливый контрапункт, понесся вперед, и Дмитрий Дмитрич летел вперед, уподобившись самому духу времени, таинственному Zeitgeist или волшебным феям, впрягшим в колесницы свои легкокрылых эльфов и мчащихся с ними вперед и вперед.

— Мы совершили превентивные действия и очистили наши ряды от укрывающихся элементов, которые могли причинить нам много зла… — произнес Фаворский. — Позвольте теперь рассмотреть и научные вопросы, — распахнул он шире свой сочный рот, улыбнулся и выставил вперед указательный палец на манер восклицательного знака. — И прежде всего, вопрос об эффективности фабрики идей, как нынешней, на этой невзрачной улице-скобке с домами, пахнущими кошками, так и тех будущих светлых фабрик, к которым мы стремимся… Это вопрос вопросов…

— Но, — выпучил Фаворский глаза (излюбленный актерский прием его) и посмотрел на палец, существующий как бы вне его, — не об эффективности вообще хочу я говорить, ибо столь общая постановка вопроса бессмысленна и открывает слишком широкий простор для разнообразных трактовок…

Палец напрягся. Дмитрий Дмитрий на мгновенье сбился с мысли, после чего начал как будто бы издалека, подходя к предмету с другого бока, осматривать палец.

— Так-то все так, и все мы понимаем это, если не до конца, то вполне интуитивно, правым, так сказать полушарием… хотя и здесь не все так ясно, как хотелось бы… к примеру, какой смысл следует вложить в понятие эффективности человеко-машинной системы, которой и является фабрика идей. Вот вопрос вопросов! Потому что, с одной стороны, мы имеем животно-чувственное начало, не вполне укладывающееся в формальные рамки, и даже стремящееся их избежать, а с другой — идеальный носитель информации — компьютер…

Многое из откровений Дмитрия Дмитрича вынуждены мы опустить, столь сложными были его построения.

Желающие, впрочем, могут их обнаружить в небезынтересных философских журналах за 198* год, где Фаворский был хорошо известен как практикующий философ или философствующий практик, но это в скобках.

Мы опускаем эти слова без сожаления, прочь лишние фразы! Лишь души наших героев и удивительное переплетение их со временем и движение их во Вселенной предмет наших струящихся картин. Автор любит своих героев и признается в этом.

Окинем же наших героев беглым взглядом.

Варлам Варламыч от обиды, нанесенной Суаровым, как будто оправился, он осмотрелся по сторонам и, увидел, что не привлекает ничье внимание, закинул ногу на ногу, что, правда, было не совсем удобно, так как из-за тесно стоящих стульев приходилось поджимать ноги. Одеревенелость его прошла, спина обрела прежний вид, и выпятив вперед нижнюю челюсть он оглядывал зал, словно видел его первый раз в жизни.

Снетков улыбался в бороду, время на совете он использовал для медитации, углубленного проникновения в свое внутренне я. Увиденные коллизии только подтвердили его предположения об устройстве мира, и теперь он находился в той части своего я, где смыкается внешнее и внутреннее, бесконечная вселенная и потаенная часть души, определяя границу человека. «Все определяется инь и янь, — повторял он великую мудрость Востока и ощущал приятный запах от надушенной бородки, — как только вещь существует — это означает, что внутри нее есть субстанция ли», — медленно говорил он про себя и почему-то увидел перед собой красный глаз Суарова, который и постарался тотчас изгнать из своего сознания. Его альтер эго Бокаков незаметно сидел за трибуной и вел протокол.

Зябко и серо было Некто: странно-рваные миры, как ноябрьские облака, носились в его душе, как в осеннем небе.

Езерский был опьянен внезапно меняющимися картинами. «Вот и рухнул Суаров, как я и предрекал! Он рухнул, как кусок льда! Я предупреждал его об этом…» — повторял он, глаза его тускло блестели.

Вид зала, лица людей, обрывки слов, в которых он видел много потаенного, скрытого, странно возбуждали его; мысль о том времени, когда будет он также стоять перед всеми, и от одного его жеста будет зависеть судьба этих людей, огненной струей текла по его мозгу и разбрасывала золотые искры.

«Но до этого еще далеко, далеко, — говорил он сам себе, — не все еще готово, подождем, пока соединятся обстоятельства… когда же произойдет то, что неминуемо должно произойти, я выскочу вперед и захвачу все, что мне нужно…

Когда же это произойдет, я буду вести себя совершенно не так, как ведет себя этот ничтожный Дмитрий Дмитрич: он вовсе не следит за собой, не смотрит на себя в зеркало, не понимает как важны скупые жесты, паузы, полунамеки, он же выкладывает все подряд и словоблудничает; выпятил свой дурацкий обкуренный палец с желтым ногтем и думает, что этим удивит всех.

Управление толпой во многом сходно с управлением своим мозгом, и я в ближайшее же время займусь тем, что разработаю механизм этого управления и проверю его на том же Некто… Сейчас я достиг многого, я воспитываю Варенкова, он не может сделать без меня ни шагу… Если я научусь управлять собой и теми, кто находится рядом со мной, то смогу управлять и толпой… Управлять собой в самых трудных ситуациях — вот чем следует теперь же овладеть. И быть может, в будущем мне представится возможность и я проявлю себя, я чувствую свое предназначение.

В голове Варенкова, сидевшего рядом с Езерским, слова Фаворского мешались с строками книги «Руководство программиста операционных систем» которую он предусмотрительно захватил с собой из библиотеки, чтобы не терять напрасно время и разобрать один сложный вопрос. Именно в этой книге, в восьмом разделе, он нашел то, что искал — линкующие связи для будущей системы обработки ИКАРОВ; найденное им решение состояло в том, что последующую загрузку ИКАРОВ следует выполнять из основной программы с помощью специального системного вызова. Он осмотрел лица присутствующих, которые для него являлись лишь ИКАРАМИ и представил, как они будут вводиться в его систему.

Покосившись, Езерский увидел слева от себя лицо Сокольниченко и поразился его бледности.

Илюша был задумчив как никогда, казалось, он ждал какого-то условного знака, который определит все его будущее.

«Да, здесь все держится на Впередбегущем, — подумал Езерский, — он гонит стадо! Но зачем его гнать?! — вдруг задал он странный вопрос. — Зачем гнать этих двуногих?!» И вдруг странная мысль посетила его: «А что если убрать Впередбегущего? Куда понесется это стадо?!»

— Так вот, — вопрос об эффективности! — повторил Дмитрий Дмитрич и отобразился в голове Варенкова профилем с риторически поднятым пальцем, не дававшим сбиться с выверенного пути.

Но тотчас и Дмитрий Дмитрич, и палец, и риторический вопрос были устранены из головы Варенкова словами «Руководство для программиста младшего уровня»: «реакция на фатальные ошибки при загрузке зависит от внутреннего системного признака, своеобразного флажка, определяющего, будет ли управление передано в супервизор, — взмах флажком вверх, — или в монитор — взмах флажком вниз.

— И от того, как мы решаем этот вопрос, — воскликнул многоопытный Дмитрий Дмитрич, предчувствуя возможное устранение из чьих-то голов, — зависит наше будущее! Либо да, либо нет — третьего не дано! Все остальное профанация и показуха, и значит, гнать нас надо всех отсюда с нашими ИКАРАМИ и со всей фабрикой идей — полезным делом заниматься, а не отсебятиной!!!

Ошарашенному Варенкову, да и самому Дмитрию Дмитричу, показалось, что это конец. Все, пропала, исчезла перспектива за серым занавесом, им Дмитрием Дмитричем наброшенным, провалилась в тартарары фабрика идей.

Притих зал, посуровел Впередбегущий, нахмурив брови, и только Дмитрий Дмитрич не растерялся, он один видел перспективу из-под накинутого на будущее занавеса.

— Нет, говорю вам! — воскликнул он и распахнул, словно фокусник, занавес. — Я говорю вам нет, потому что эффективности, как таковой, не существует, это ложная постановка вопроса, а имеется лишь эффективность 1-го пода — эффективность компутеров, и эффективность 2-го рода — эффективность тружеников, наших славных икаров. Я разделяю эффективность на два вида, а затем объединяю их по системообразующему признаку, хотя, оговорюсь сразу, рядовой наш труженик существенно отстает от электронных братьев-компутеров, отстает, прежде всего, в дисциплине, силе воли, поэтому объединение их не так очевидно и представляет серьезную задачу, которой мы займемся с одним способным молодым человеком, которого вы хорошо знаете.

Но все же я объединяю их! Хотя, замечу в скобках, что рядовой труженик позволяет себе глумиться над электронным братом-компутером, рассматривая его как своего раба. А почему, собственно? Не потому ли он глумится, что компутер лишен его недостатков, видных невооруженным взглядом? Как велико самомнение твое, о человек! Как разбросано сознание! Воистину, некоторые считают себя незаменимыми на фабрике, но так ли это? — спросил Дмитрий Дмитрич и тут же ответил:

— Да, нет, не так, в том-то и дело, что не так! Ведь уже показано, что, по крайней мере, с информационной точки зрения у безответного, лишенного зависти и лени электронного брата-компутера никакого видового отличия от труженика нет, а есть отличие чисто видимое, кажущееся, и именно этот факт положен в основу нашей фабрики идей!

Вон, глядите, Езерский задумался, а что у него в голове? Да компутер, и сам он похож на электронного брата только завистливее и злей, погрузился в свой чувственный мир и не видит ничего вокруг себя…

Езерский насупился и стал кусать ноготь.

В зале над шуткой Дмитрия Дмитрича засмеялись, а он под шумок продолжил говорить, весьма весело поглядывая на мрачнеющего, обкусывающего ноготь Езерского.

«Продажный адвокат, актерствует,» — мрачно подумал Езерский, глядя на Дмитрия Дмитрича.

— И вот поэтому я предложил бы поставить отстающих тружеников под надежный контроль электронных братьев, чтобы те внимательно следили за отстающими и направляли их на решение конкретных задач.

Также предлагаю в качестве показательного примера отправить Езерского на овощную базу на перевоспитание…

— Вы согласны со мной?

— Да, согласны… Направить, направить, — раздались голоса. — Пусть поработает на базе, там перевоспитают…

Предложение о введение контроля за тружениками со стороны электронной братии вызвало, впрочем, некоторый протест, послышались ссылки на профсоюзы, кодекс закона о труде, кто-то даже пошутил, сказав: а что, электронный брат пусть тоже будет членом профсоюза?

Раздался смешок, горохом прокатившийся по залу. Смешок и предопределил решение: вопрос хотели поставить на голосование, но уж слишком смешным и несерьезным он показался, что на него просто махнули рукой. Если надо контролировать, значит, надо, — от такой малости не убудет, — решили все, к тому же здесь вновь возник Дмитрий Дмитрич и стал доказывать, что он предлагает контроль, но лишь контроль за тружениками, транжирящими время — наше общее богатство, а если контроля не будет, то и эффективности не будет, так что, выбирайте…

Славно говорил Дмитрий Дмитрич, словно находился вовсе не в зале, где смотрела на него сотня тружеников (больше не вмещала пока фабрика), а пребывал в мире теней (столь велика была сила абстракции и столь изощренно владел он идеями, что видел за тенью человека, а за человеком тень), среди философских систем и контр систем, легко жонглируя ими и каждому возражению находил контр возражение, а каждому за — аргумент против…

К сожалению, здесь мы вынуждены прерывать речь Дмитрия Дмитрича из-за опасения излишне утомить читателя. Теперь эти речи представляют лишь исторический интерес и, как мы уже говорили, находятся на страницах специальных журналов, впрочем, журналы эти никак не могут передать мимики Дмитрия Дмитрича, его удивительных выпученных глаз, движения носа и даже сивых крашеных усов, которые то обвисали у него, то, напротив, поднимались и упирались в подошву стоявшего, как монумент, туфлеообразного носа, стараясь долезть до самых нежных его частей, спрятанных в глубине двух отверстий, — последнее наблюдалось, когда вдруг замирал Дмитрий Дмитрич, задав странный вопрос, и выгибал нижнюю губу, набрасывая на лицо легкую тень потусторонней задумчивости, что продолжалось, однако, не долго, так как сивые усы лезли в отверстия носа, и чтобы не чихнуть, бросал он паузу, сам риторический вопрос и грозил кому-то пальцем, извлекая следующую фразу, на старающихся не пропустить ни единого слова тружеников фабрики.

Предложение об отправке Езерского на овощную базу и о контроле за тружениками голосовали и голосовали удачно: при одном против и одном отсутствующем — Суарове, который хотя и вышел из туалета, попасть в зал не мог, так как перед ним предусмотрительно защелкнул дверь на замок. Щелчка замка Валерий Борисыч не услышал, столь ничтожным он был в сравнении с разверзшейся под ногами бездной.

Единственным голосовавшим против, был Сыромятников.

— А вот вам снова оппозиция и ее лидер! — указал на него Фаворский. — От скептицизма до оппозиции — один шаг, я предупреждал вас…

Сыромятников мрачно смотрел вокруг себя и казался человеком, ненавидящим весь мир.

— Я кончил целиком и полностью, — сообщил с удовлетворением Дмирий Дмитрич, — и если хотите прислушаться к голосу оппозиции, то давайте послушаем Сыромятникова, который, правда, привык все охаивать и отвергать, но возможно скажет нечто разумное… Вы знаете, оппозиция иногда бывает полезной, так как позволяет осмотреть предмет со всех, если так можно выразиться, сторон, в единстве его составных частей! Боюсь только, возражения имеют двойное дно, его собственный интерес, подозреваю, ему очень бы хотелось свои жуткие абстракции и крючки рисовать, чтобы никто не мешал, ну, да сейчас увидим!

Завершив блистательное изложение своего кредо, Фаворский решил вплотную заняться Сыромятниковым.

Сыромятников встал и хотел говорить со своего места, но ему крикнули: «Не слышно, иди к трибуне!»

Сыромятников пошел через узкий проход, пробираясь через лес ног, расположенных под разными углами и повернутых во все стороны. Он уже достиг трибуны, как дверь в зал вдруг задергалась. «Наверное, это Суаров», — подумал Некто.

Но это был не Суаров.

— Да, откройте же! — крикнул Впередбегущий.

Дверь вдруг распахнулась, и все увидели улыбающееся лицо м-ра Нюрнюю. Вслед за нагнувшейся головой появилась и рука м-ра Нюрнюю и помахала странно разлинованным листком бумаги.

Далее м-р Нюрнюю не сделал ни шагу, — вход на совет, как иностранцу, ему был категорически запрещен.

— Телеграмма из-за границы… Срочно!

Он только улыбался и махал листком, предлагая кому-то взять его и прочитать послание.

Это было чрезвычайно важное послание, о котором немногие были осведомлены.

— Телеграмма срочная, важный факс… Молния!

Известие о том, что некое чрезвычайно важное послание должно было поступить от иностранцев, держало в напряжении всех тружеников.

— Да передайте же мне листок! — закричал Впередбегущий.

«Вот он знак! — подумал Илюша. — Вот возможность, которая никогда больше не повторится!»

На одно мгновение он задержался, замер, увидел, словно первый раз в жизни этот знакомый, ярко освещенный наполненный людьми зал, где он являлся также ответственным за пожарную безопасность, и табличка с его именем висела на стене у двери. Он взглянул на эта табличку: «Сокольниченко — отвественный за пожарную безопасность зала» и у него захватило дух.

Неведомая сила подхватила Илюшу и понесла вперед, он выхватил листок из рук м-ра Нюрнюю, и держа его в вытянутой, холодной, как лед, руке, стараясь не смотреть в напечатанные буквы, понес мимо Сыромятникова, на глазах всего замершего зала, прямо к Впередбегущему. В этот миг и проскользнул в зал не замеченный никем Суаров.

Илюша же словно на крыльях, несся вперед.

— Это факс от иностранцев, — сказал, нахмурясь, Впередбегущий, приняв листок из рук Илюши, стал внимательно изучать его.

— Стойте здесь! — указал он Илюше. — Вы мне понадобитесь…

Илюша встал на указанное место. У него гулко забилось сердце в груди, увеличившиеся глаза покрылись влагой, лицо покраснело.

«Сбылось, сбылось!» — повторял он про себя, еще не веря в свое счастье.

Словно первый раз в жизни, увидел он этот зал, наполненный знакомыми лицами, и лицо Впередбегущего увидел так близко и отчетливо, как никогда не видел; «я люблю, люблю Впередбегущего!» — шептал он.

Впередбегущий пробежал глазами по телексу (в зале стояла тишина, магическое слово — телекс поразило всех), передал листок и обратился к Илюше.

Из всего сказанного Илюша понял лишь одно, что ему нужно говорить, и он заговорил восторженно о фабрике, о ее будущем, он говорил бодро, как ему казалось, на самом же деле сбивчиво и скороговоркой, то едва слышно, — голос срывался, — то неестественно громко, резким фальцетом, выкрикивал какое-то слово и тотчас проваливался в яму.

В зале не нашлось ни одного человека, кто имел бы желание разбирать его слова: слова эти были восприняты как продолжение обычного Илюшиного мельтешения. Сидящие в зале задвигались, «о чем это он?» спрашивали они. Некто испугался за Илюшу, лицо которого покрылось пятнами. Но Илюша ничего не замечал вокруг. Казалось, какой-то безумный телекс выстукивал в его голове хаотические наборы букв, и они выскакивали в зал и в ужасе убегали от слушателей. Это была не плавная речь, удерживающая внимание публики.

— Что Сокольниченко, — мрачно сказал Впередбегущий, — не просто народом руководить?

Илюша замер, слова застряли в его горле. Он растерянно обвел зал глазами.

Впередбегущий привстал с торца стола, соединил руки внизу живота (в руках был зажат пухловатый ежедневник) и улыбнулся.

О, это был уже не тот Впередбегущий, что качнулся в зале, это был уверенный в себе человек, который низким, чуть хрипловатым голосом сказал, что Сокольниченко слегка переволновался, еще улыбнулся: «ну, с кем не бывает?» давая понять, что согласен со всеми, сидящими в зале и не понимавшими Илюшу, презиравшими его, но, улыбнувшись и дав понять, что и он вместе со всем коллективом, неожиданно разорвал возникшее единение:

— А ведь вопрос серьезный… Долгожданный электронный мозг прибыл на фабрику…

— Громадный электронный мозг… Огромный электронный мозг с удивительными возможностями… — раздались голоса. — Наконец-то… Да здравствует Впередбегущий…

В этот миг голова Нюрнюю, улыбаясь, вновь просунулось в дверь.

— Норнюю, сейчас же закройте дверь! — воскликнул Впередбегущий.

Словно волшебной губкой, лицо м-ра Нюрнюю было стерто и перестало стеснять Сажова.

— Итак, — нахмурившись и не глядя на дверь, объявил он, — поступило сообщение от общественного контроля за работой иностранцев… Сокольниченко поручается огласить его… Только не торопитесь, Сокольниченко, говорите спокойно, выбирайте нужные слова, вам некого бояться.

Илюша набрал воздуха в грудь и воскликнул срывающимся голосом:

— В общем так, — волнуясь сказал он, — поступило срочное сообщение от иностранцев… Пришел трайлер с важным грузом, огромным электронным мозгом небывалых размеров, и мы все горим желанием его разгрузить, чтобы расцветала фабрика идей бурным цветом…

Все засмеялись, представив, как расцветает фабрика идей, вместе со всеми улыбнулся и Впередбегущий, потер правой рукой пухловатую щеку, наклонился над столом. Илюша был жалок и растерян. Его бегающие глаза, — бегающие не только от слушателей, но и от самого себя, казалось, он не мог остановить взгляда ни на одной своей мысли, — покрывшееся красными пятнами лицо, разболтанно двигающиеся руки, то взмывающие вверх, то ищущие глубоко кармана, чтобы спрятаться в нем, вызывали жалость и смех. Он пытался понять, как ему следует вести себя, и не мог! Не мог собрать разбегающиеся мысли в одну точку, а ведь в мечтах он отчетливо представлял весь этот миг! представлял, как собирает эти мысли и отчетливо, и прекрасно излагает их, но вот теперь, наяву, все люди раскачивались и искривлялись, и глядя на всех, раскачивался и искривлялся он, но в ритм не попадал.

«Вот и все, что требовалось доказать, — подумал Варлам Варламыч. — Вот и весь Сокольниченко, — победитель олимпиад, постоянный читатель научных журналов, самостоятельно изучающий английский, родившийся в провинции и приехавший завоевывать мир… вот и все!»

Несколько общих мыслей о человеческой природе посетило его, но он повертел головой, и никчемные мысли оставили его; потом он переменил ногу, закинул правую на левую, положил локти на подлокотник деревянного кресла, сцепил кисти замком и также сцепил челюсти.

Так сидел он и незаметно наблюдал как этот, окружающий его мир, так и свой внутренний мир. Но был еще один мир Варлам Варламыча, тщательно скрытый им не только от прочих тружеников, но в известной мере и от себя, и в этот потаенный мир приоткрыл он дверь, и строил там свои рассуждения. Да, был еще один, потаенный мир Варлам Варламыча, серые тени мыслей вились в этом мире, и думал он, что можно переобозначить все здесь, в этом мире и на Земле…

Впрочем, здесь автор останавливается и предоставляет читателю самому догадываться и продолжать высказанные мысли… Мы дали образ, благосклонный читатель, вы можете развить его далее…

Глядя на замершего и страдающего на глазах у всего зала Илюшу, Некто охватил внезапный стыд, который соединился в его голове с одной картинкой: он вдруг вспомнил, как прошлой зимой ехал в метро и увидел неожиданно Илюшу и хотел позвать его, но не позвал, а спрятался в толпе и шел потом за ним сзади, словно выслеживал, прятался в полутемные углы, останавливался под арками, глядя на двигающегося впереди Илюшу, стараясь не пропустить ни одного его жеста. А двигался Илюша презабавно: пританцовывая, он выскочил из вагона первым, радуясь что двери открылись как будто от его движения и его мыслей, он шагнул в еще закрытые двери, которые мгновенно распахнулись, словно почувствовали его мысли, и он побежал, словно на коньках, словно на крыльях летел вперед по сверкающему полу, в распахнутом новом пальто, что-то приговаривая про себя, что-то напевая и обгоняя всех.

Так бежал он легко и забавно, по-детски радуясь, что бежит впереди всех по огромному миру, упиваясь бескрайней свободой, успевая на ходу повернуть голову, посмотреть на мраморные стены, пол, великолепные арки метро и улыбнуться какой-то своей потаенной мысли, соединенной удивительным образом со всем этим движущимся миром прекрасно-таинственных лиц.

Он бежал и успевал ощупать подкладку своего кармана пальто правой рукой, которой он обычно размахивал, а теперь взял и сунул в карман на миг, где обнаружил шов материи, свалявшийся ворс, какую-то мелочь, тут же вытащил руку и свободно взмахнул ей, — мечты и планы день уже подхватывали его, и он выскакивал из метро и бежал по огромной улице, круто поднимающейся вверх, мимо зеркальных витрин гигантского гранитного дома, и в этот миг был безмерно счастлив, так удивительно соединилось в нем множество возможных планов и мыслей…

Стоял лютый мороз. Пар валил из метро и ртов людей, выходящих на лютый холод, на холодное солнце с распущенными волосами, висевшее в глубине проспекта.

Некто крикнул Илюше, чтобы тот подождал его, но Илюша не слышал. Миновав квадратный слоноподобный телеграф, Илюша вдруг взял круто влево, и побежал прямо на поток машин, ловко обегая их и легко перескочил на другую сторону переулка, оставив солнце в правом виске, миновал неказистую церковь, побежал по занесенным снегом дворам, держась все время влево, и выскочил на удивление точно к обитому мрамором дому в конце улицы-скобки, в который и вбежал, радостно улыбаясь и забросив портфель подмышку, и потирая раскрасневшиеся от мороза пальцы рук, и радуясь, и волнуясь, и чувствуя в этот миг весь мир и всю Вселенную.

Езерский с ожесточением грыз ногти.

— Эти люди ничтожества! — повторял он. — Полнейшие ничтожества…

Шум в зале усиливался, люди почувствовали, что ими больше никто не управляет, и Впередбегущий понял, что следует вмешаться.

— Ну, все! — властно сказал он, — посмеялись и хватит, — дело-то серьезное: за иностранцев валютой заплачено… Какие есть предложения?!

— Разгрузить, конечно, разгрузить! — воскликнул Илюша и почесал затылок, обрамленный вьющимися рыжеватыми волосами. — Не будем народные деньги иностранцам отдавать…

В зале зашумели.

Шум смолк, когда все увидели, что сидящий в первом ряду Дмитрий Дмитрич важно снимает бархатный пиджак, разворачивает таинственный сверток и вальяжно облачается в предусмотрительно захваченный рабочий халат.

Безмолвная толпа спустилась с лестницы в пустой вестибюль.

Двое отделились от толпы, пригнулись и отщелкнули замки, американская, стальная дверь распахнулась в обе стороны.

Труженики вышли на улицу и увидели, что перед домом, в узкой щели улицы-скобки разворачивается огромный трайлер м-ра Нюрнюю, в котором прибыл новый электронный мозг.

Громадный трейлер с трудом разворачивался, неуклюже вертелся, пытаясь развернуть свое огромное тело, и голова его то отделялась от тела, то подлезала под кузов, испуганно сверкая огромными стеклянными глазами, за которыми копошился двурукий мозг, вертящий руль. Вдруг кабина сделала резкое движение, повернулась вокруг своей оси, трубки изогнулись, послышался треск суставов, тело дернулось, и кузов сравнялся с дырой-нишей.

В этот миг бледное солнце вновь зашло за ноябрьские облака, на мгновенье узкий конус длинных лучей появился и уперся в голову людей и тут же исчез в космосе, а из облаков слетело десятка две пригоршней снега, на непокрытые головы тружеников и улицу-скобку.

Стоящие под ноябрьским небом люди словно ждали знака: одним махом они содрали голубые чехлы с аршинными буквами НЮРНЮЮ с боков трайлера и открыли борта.

В кузов трайлера отважно заглянул Илюша:

— Да, здесь работы, по-хорошему, часа на два всего! — выпалил он и подбежал к Сажову.

Сажов лишь хмуро посмотрел на него, словно перед ним был пробел, хмуро посмотрел затем на улицу-скобку, как-то уж совсем криво изогнувшуюся перед ним.

Вышедший на улицу Дмитрий Дмитрич, стал незаметно уводить Впередбегущего, но тот успел окинуть Илюшу исподлобья и, изогнув губы, выронить:

— Плохо у вас, Сокольниченко, получается людьми руководить… Плохо… Не знаю, что с вами и делать…

Впередбегущий хмуро смотрел на тружеников. Под его взглядом одни съеживались, сутулили спину, старались быстрее пройти мимо него, другие, напротив, всем видом старались показать бодрость и привлечь к себе внимание Впередбегущего: «да, что здесь делать?! Сейчас разгрузим, справимся за полчаса!»

Слова Впередбегущего будто ударили ладонью Илюшу по лицу, он бросился к трайлеру и закричал:

— Эй, ребята вперед, покажем ударный труд!

— Вперед, вперед…

— Ну, если надо, так надо, — раздались неуверенные голоса. — Выгрузим…

Толпа тружеников двинулась на трайлер.

Суаров очнулся, увидев спину Впередбегущего, поддерживаемую рукой Дмирия Дмитрича, бородку Снеткова, тень Бокакова, бледное лицо Варенкова, — все соединилось вдруг в душе его в один образ, — он словно впервые увидел мир, вздрогнул, нахмурился, — лицо исказила гримаса, — и, передав Некто свой халат, со словами: подержите, мой друг, пожалуйста, я сейчас, я сейчас, — и пустился бежать, в дальний конец улицы, где и исчез, свернув в один из переулков.

В то время как держал Некто черный халат, будто занавесом прикрывший Суарова, свернул он в переулок и вбежал в дом с высокими лестничными окнами, караулившими каждый его шаг.

Вбежал на четвертый этаж, вытащил ключи и подбежал к двери, старался быстрее открыть ее, ибо представлял, что в окна смотрят на него модели кубики — труженики конвейера и икары.

Здесь в общей квартире, открывшейся длинным тесным коридором, имевшим ряд дверей по бокам, жил старик с благообразным широким лицом и мальчик лет одиннадцати.

Старик только что пришел с улицы, на голове его еще была зеленоватая шляпа с таявшим снегом на тулье; под шляпой на лице блестели очки в тонкой золотой оправе.

Поблескивая очками, старик левой рукой достал сложенную в четверть газету из кармана пальто, затем, взяв шляпу за край, снял ее с головы и повесил на вешалку. Он сел за стол, развернул газету и стал читать передовицу, с трудом удерживая грузную голову, которая медленно и глубоко вздыхала, меняла положение, — рука отодвигалась до середины стола, чтобы читать издалека.

Нет-нет приговаривал себе под нос: «молодцы… наконец-то послушались меня, я еще пять лет назад предлагал это сделать…»

На середине статьи голова наклонилась, и старик стал делать какие-то пометки на газете, подчеркивал целые предложения волнистой синей чертой ручки с серебряным колпаком. Мальчик смотрел в окно, выходившее во двор, который отделяла искривленная каменная стена от улицы. Сердце его замирало, ведь завтра суббота, а потом воскресенье, и он целый день проведет на улице.

— Папа, снег выпал! — закричал он, увидев Суарова, — а ты принес санки?!

Валерий Борисыч чуть не упал от внезапных слов, нахмурившись, он стал объяснять, что санки обязательно будут готовы на следующей недели, м-р Нюрнюю с удовольствием просмотрел чертежи и выпилит полозья на своей механической стрекозе; санки обязательно будут готовы к Новому году, теперь же они не нужны, так как зима по-настоящему еще не наступила, а сейчас, пожалуйста, не тревожь меня…

— Ты не представляешь, сколько интересного происходит вокруг! — воскликнул мальчик и стал взахлеб рассказывать, что двое ребят из их класса, те самые, что сбили шапку с голову Левушки Мейзеля, который и зимой и летом ходит в шапке и воображает, что работает на вашей фабрике идей и также станет икаром, хотя всем известно, что не работает, он даже учиться в школе не может, так вот, эти ребята хотят съехать уже сегодня на своих санках с горки… «поэтому я должен увидеть м-ра Нюрнюю — ведь ты же мне обещал! — и объяснить ему, что у санок должен быть обязательно поворачивающийся руль…»

— Валерий! — очнулся старик и протянул газету. — Смотри, здесь и про вас написано: Пущен передовой конвейер науки… Икары взлетают в небо!

Суаров пробежал глазами заметку, буквы били в глаза.

— Ох, и не говорите! Неизвестно, что из всего этого выйдет! - Увидел на столе глазированный сырок в серебряной обертке, развернул обертку и съел сырок чайной ложечкой. — Ничего еще нет, а уже написали… Взгляните лучше не в газету, а на город, который зубами скрежещет и рвет нас…

Увидев внимательные глаза мальчика, он воскликнул:

— Коля, ты бы вышел отсюда, рано тебе взрослые разговоры слушать…

Мальчик странно посмотрел на отца и вышел в другую комнату. Он остановился у книжного шкафа, и стал рассматривать свое отражение в стекле шкафа и разговаривать сам с собой и м-ром Нюрнюю, ему показалось, что он встретил загадочного м-ра Нюрнюю и стал объяснять ему, как нужно устроить санки, чтобы поворачивался руль.

— Ерунда все, тьфу! — воскликнул Суаров. — И газета ваша ничтожество… Буду говорить, пусть все слышат… Никто не запретит… Кричать буду, ногами топать! — воскликнул Суаров и подбежал к старику.

Что, что вы можете мне сделаете?! В бубен бить прикажете по поводу вашего славного прошлого?! На меня, на меня смотрите, а не на скатерть эту дурацкую, с кистями! Вы мне все детство, жизнь испоганили! Я, как дурак, с поднятой рукой маршировал и что получил?! Что получил? Нуль… Ничто! Меня, как такового, нет!

Вы мне вот что скажите, разве я не умнейший и предусмотрительнейший человек, я хотел всех примирить… И вот, что получил, а вы мне газетой тычете! А хотите знать, отчего там обо мне ничего не написали? Потому что меня нет, нет, а я есть, слышите?! Вот он я…

Старик засопел, складки на щеках задрожали мелкой дрожью, он не мог сдвинуть подбородок с места.

— Да, выскочил из себя, а другие не выскочили! Варлам Варламыч не выскочил, момента ждал, чтобы о себе заявить и вот заявил, а я ни с чем остался!

— Не могу больше! — воскликнул он. — Нет сил больше терпеть унижения эти! Как жить в этом мире? — и в изнеможении упал на диван.

Он забылся, погрузился в сон.

Это был короткий дневной сон, в течение которого вся жизнь пронеслась мимо него, он обдумал всю свою жизнь.

Во сне его осенило. Мне нужно придумать прибор, позволяющий определять сокровенные мысли тружеников.

Да, великолепная идея состояла в том, чтобы соединить воедино труженика и компутер. В известном смысле она была продолжением его прежних идей, но на самом деле являлась гораздо более — «животрепещущей и важной» — как выразился он, — чем его прежние идеи. Леусовские воззрения не отметались напрочь, что было бы неразумно, так как в них содержалось рациональное зерно, а естественно учитывались его новой программкой.

В основе этой новой идейки лежал эксперимент, — слово ему очень понравилось, так как таило в себе некоторую загадку и действенный акт, соединенный воедино, исследование, а не умозрительное построение, которое Суаров планировал провести над тружениками с помощью специальной установки, видимой им уже вполне отчетливо.

Установка эта, по его мысли, должна была состоять из множества датчиков, соединенных проводками, которые будут вешаться на труженика в виде обручей и колец на все части тела во время общения с компьютером. Посредством придуманной им установки по формуле крови и составу пота, а самое главное, напряжению поля, — магнетизм! — он будет определять, насколько сблизился труженик с компьютером и можно ли будет усилить сближение или, напротив, ослабить его. Вот гениальная мысль. Если труженик попробует симулировать и делать вид, что работает, когда на самом деле лоботрясничает, Суаров подаст электрическое воздействия на лобную часть его головного мозга с помощью этой гениальной установки.

Таким образом, он будет владеть системой с обратной связью, главный пульт от которой будет находиться у Впередбегущего.

— Я соединю теорию с практикой! — воскликнул он. — С этой идеей я брошусь к Впередбегущему, — воскликнул он. — Только нужно придумать название прибора… Электрогипномагнетизм…

Эйфория охватила его. Вот гениальная идея… Вот что нужно…

Они хотят уничтожить Суарова, но нет, Суарова уничтожить нельзя! — воскликнул он и принялся радостно пританцовывать и прыгать во сне.

Закончился сон странно: каким-то оранжевым львом, в одном прыжке перескочившем через всю улицу, кистью хвоста коснулся он арки, а искривленная алчущая морда вылезла на другом конце улицы: «Леус, Леус, страшный Леус!» — раздалось со всех сторон и люди бросились врассыпную.

— Трайлер разгружен! — закричали все, и Суаров проснулся: «который час?!» — воскликнул он.

И взглянув на часы, выбежал из комнаты, и побежал по лестнице с окнами, караулившими каждый его шаг. Впереди собственных шагов выбежал он на улицу, — ужас! — улица была пуста.

В тот самый миг, как побежал Суаров и исчез за занавесом, толпа двинулась на трайлер.

Несколько человек влезли в кузов, открыли борт, и все увидели огромные деревянные ящики — плотные сосновые параллепипеды, окованные по краям железом и стоящие в кузове, как высотные дома.

— Груз из-за границы! — воскликнул кто-то. — Громадный электронный мозг прибыл на фабрику…

Громадный ящик накренили на бок, стали спускать на землю. Четверо стоящих на земле, подставили спины, и на них сползал ящик. Люди пригнулись к земле, но к ним подскочили еще четверо и обхватили ящик со всех сторон, как муравьи. Шестнадцать ног под ящиком напряглись как ноги одного существа, ящик замер и вдруг, чуть раскачиваясь, двинулся вперед.

За первым ящиком потащили на руках второй, третий…

— Осторожно, не повредите груз, — крикнул уто-то.

В вестибюле ящики осторожно спускали на пол и несли к углу, где опять поднимали и ставили друг на друга.

Постепенно вошли в ритм и времени не замечали, редкие прохожие, будто стрекозы, перелетали по улице от дома к дому, мимо тонких водосточных труб, стараясь обойти трайлер, перегородивший всю улицу-скобку.

— Смотри-ка, Сыромятников чаще других в сторону отходит, — указал Варлам Варламыч Некто, когда, выпрямившись, шагали они снова к трайлеру.

— Тебе-то что… дело добровольное, все-таки у него возраст да и спина болит… — ответил Некто, удивляясь тому, что Варлам Варламыч не пропускает ни одной мелочи на свете. Так был устроен мозг Варлам Варламыча, не пропускающий ни одной детали окружающего мира и постоянно анализирующий их.

— Конечно же добровольное, — согласился Леус. — Кто спорит? Только почему он должен от общего пряника как все получать, если работает меньше… Где же справедливость?

Пот заливал им глаза, и они старались не смотреть на громадный кузов, забитый ящиками. Казалось, что бесконечными будут их движения, напряжения жил на руках и ногах, наклоны к земле, где каждый из них впечатывал в мозг одну и ту же картину: рессоры, серые стальные оси, карданные валы — залепленные грязью ключицы и ребра личного трайлера м-ра Нюрнюю, тогда как внешняя часть трайлера, отделившись от этих валов и колес, существовала сама по себе в виде огромной пустой кабины с огромными стеклами.

Мчится, мчится день, серыми лучами касаясь людей, похожих на бесцельно бредущих путников, из которых никто не ждет зари и восходящего солнца.

Едва блеснул тонкий месяц над проспектом и, значит, на исходе день, и вот-вот оживут бока домов — тысячеглазых серых камней, зажгутся окна, опустеет фабрика, обратившись в камень, перестанет мучить тружеников, — лишь белый светящийся квадрат — ниша со стальной дверью будет сиять всю ночь и во все времена. Но до этого еще далеко — в самый тот миг, как появился месяц, достиг день своего предела и удивительно контрастный мир открылся наблюдательному взору, открылся на мгновенье, замер и вдруг качнулся, — качнулось огромное колесо в душе Илюши в тот самый миг, когда поднял он голову от соснового ящика, обитого железом, и увидел как заструились над Землей сумерки, заструились еще и еще, делаясь гуще и гуще, — словно на картине импрессионистов, — и стали вовсе густыми, когда оранжевой крошкой засиял в синей арке движущийся проспект с электрическими фонарями — рельсами пустой воздушной дороги над змеящимся в искрах шуршащим проспектом.

Качнувшемуся миру не придал Илюша вначале никакого значения, он так же как все, крикнул радостно, когда внезапно опустел кузов. Но странно, крикнув, вдруг понял, что это был не его голос? Но чей же?! Время замерло в его душе, когда он шел вместе со всеми по коридорам дома. Это был не Илюша, а как будто его двойник, сам же он остался на улице… Продолжая свой путь, разбрелись труженики по своим закуткам, предварительно заперев стальную дверь в нише.

С запертой дверью фасад дома обрел прежний вид, который и увидел, вздрогнувший, Суаров, на миг представивший, что умчалась фабрика без него во вселенную и находится за тысячу световых лет отсюда; пораженный этой мыслью, он лихорадочно дернул дверь, к счастью она открылась, и он исчез за ней, будто проглоченный домом.

Именно в этот миг просунулась в вестибюль голова м-ра Нюрнюю.

М-р Нюрнюю повертел головой и поманил пальцем Впередбегущего:

— Я выполнил обещание, доставил вам электронный мозг…

— Потом, все потом, — хмуро бросил ему Сажов и бросился по лестнице вверх.

— Как вы невежливы, — вымолвил м-р Нюрнюю и покачал головой.

Он увидел вталкиваемого внутрь дома Суарова, посмотрел на поцарапанный мраморный пол, покачал головой и исчез в закутке под лестницей. Там, никем не видимый, м-р Нюрнюю к чему-то прислушивался и вдруг, взглянув на посиневшее, как будто вздрогнувшее, окно с наклеенными снежинками из белой, пропитанной парафином бумаги, которую, по случаю приближающихся рождественских праздников, сделал сам, ощутил себя в космосе.

Суаров при виде ящиков подумал: «Вот он гигантский электронный мозг для фабрики! Я успел, успел… Никто не заметил моего отсутствия…» — пронеслось в его мозгу.

Никто из тружеников не проронил ни слова. Все сидели, широко расставив ноги и бросив на колени руки. Так сидели они без слов, будто слушали дыхание дня, без единой мысли в сдавленных какой-то огромной силой головах.

Внезапно, почти одновременно, все захотели мыться и бросились в конец коридора, где располагалась мужская уборная, около которой выстроилась очередь полураздетых людей, похожих на белеющие в темноте пятна, медленно перемещающие в пространстве, со странно двигающимися, отделенными от тела руками.

Некто встал в очередь одним из последних. Он долго чистил края брюк водой, которую набирал в горсть, и какое-то время смотрел на эту воду, отражающую мерцающий свет.

— Ах, вот вы где! В потемках скрываетесь! — взвизгнул над ним кто-то. — Найду, найду, везде найду…

Он поднял голову и увидел перед собой Суарова.

— Щеточка не нужна ли?! — спросил Валерий Борисыч и протянул ему оранжевую одежную щетку, — попробуйте-ка, ей удобней!

И после того, как Некто взял щетку, заговорил с ним медленно, в раздумье, как бы не решив еще, стоит говорить или нет.

— А я вот смотрю на вас и не знаю, сказать или нет?! Нет, все же скажу…

Суаров внимательно посмотрел на молодого человека, замершего перед ним.

— Видите ли, мой молодой, юный друг, — выразительным шепотом сказал он, — в выигрыше остается тот, кто первым постигает законы среды, иначе говоря, ауры нашего обитания… Это и есть интеллект…

Он задумался и промолвил.

— А вы вот не хотите постигать законов жизни… Отчего?! А ведь с утра были так прытки! Задумались, не говорите ни слова?! А я слышу ваши мысли: кто сказал, что такое выигрыш? — шепчите вы, — кто сказал, что надо так, а не иначе, и прочее, прочее в том же заунывном духе… Не умно, скажу я вам, не умненько! и наблюдалось нами тысячу раз, ну, ладно, будем наблюдать в тысяча первый раз…

Он замолчал.

— Возьмите пример с меня… Я смирился и воспринял критику в свой адрес и даже благодарен тем, кто меня критиковал… Я простил их… Будь я на их месте, я бы то же критиковал… Вы можете все время говорить — да, да! — а в итоге получите — нет! Вот так-то, летуалевый вы мой! Не хотите же вы повторить судьбу Езерского?!

Здесь нам следует прервать Суарова и осветить его внутренний мир, метаморфозы его души: программки его и модели, над которыми он с утра корпел, столкновение с Варлам Варамычем, которого он хотел упредить и не упредил, Великий Совет и поражение, выступление Езерского, отсылка его на овощную базу и бегство домой и размышления о жизни.

Увидев свою жизнь во сне, когда смыты ложные подробности, открыв также новую идею, он отнесся к себе чрезвычайно критически и осмотрительно. «Я утратил чуткость и осмотрительность, — сказал он сам себе, — но все это теряет смысл в сравнении с разворачивающейся жизнью… Главное я здесь, а не оказался выброшенным вон!»

— Чего испугались, модели прибора?! — воскликнул Валерий Борисыч и панибратски хлопнул Некто по плечу. — Как будто Валерий Борисыч не знает, что прибора как раз бояться и не следует, вы лучше Варлам Варламыча бойтесь, а прибора нет…

Возможно, Суаров долго бы еще разглагольствовал, но мысль, что Фабрика умчится вперед, пока он здесь разговаривает с Некто, вновь возникла в его сознании.

Он испытал ужас, подобный тому, что испытывали герои древности, найдя свой дом опустившим после долгого отсутствия или оказавшиеся в полном одиночестве на необитаемом острове и видя вдалеке корабль с отплывающими спутниками.

«Нужно что-то предпринять!» — подумал он.

Суаров погрузился в молчание и вновь увидел перед собой Некто.

— Кстати! — встрепенулся он. — Летуалевый вы мой, я непрестанно думаю, как спасти ваше положение, признаюсь, этим заняты все мои мысли… Хочу набраться сил и вытащить вас из той пропасти, в которую вы попали. Из какой пропасти?! Вы не понимаете или делаете вид? Помните, когда утром мы с вами разговаривали, что я вам сказали?! — как будто вскользь заметил он. — Забыли?! Ну, да это вам только кажется, — на заметочке вы теперь, за вами глаз да глаз будет! И опыт показывает, что у вас нет выхода, — сделал паузу Суаров. — А все же выход есть! — хлопнул себя ладонью по лбу. — Есть выход! С сиденьем в кустах покончено и дело значительное затевается, но я вас спасу… Да, я вас спасу и вытащу из бездны…

Некто блуждал в собственных мыслях и оттого не бросился тотчас лобызать Валерия Борисыча, на что тот не без основания рассчитывал, — а рассеянно посмотрел на него.

— Нет, бесполезно! — воскликнул Суаров. — Все бесполезно… Все абсолютно бесполезно… Они ничего не понимают и понимать не желают, бьюсь с ними как рыба о лед…

Видя искренние мучения Суарова,

Некто выдавил: «Если вы так желаете…»

— Желаю, очень даже желаю! — обрадованный его согласием воскликнул Суаров. — Великое дело я вам предлагаю! Важное и великое дело…

Важное дело, о нем Суаров краем уха слышал, заключалось в том, чтобы, во-первых, отправить м-ра Нюрнюю и его персонал обратно заграницу: «это для нас заграница, для них дом родной», — заметил Суаров, и разместить вновь прибывающих рабочих в гостиницу: «найдите гостиницу дешевую, но приличную», — учил Суаров, — «вы понимаете, что это не просто сделать, чтобы и овцы были целы, и волки сыты, в тихом месте, но недалеко от центра; денег на ветер не бросайте, за мистер нюрнююских стрекоз, — не знаю допустим ли такой оборот, ну, да мы здесь одни, — дорого плачено; я скажу Впередбегущему, что вы новейшую компьютерную программу для их оптимального размещения применили, он вас похвалит; также подумайте, где питаться им подешевле, — вы с ними вместе питаться будете, — икру не ешьте и деньгами не сорите…»

— Ах, да! — спохватился Суаров. — Остается еще один тонкий вопрос: в какую графу в отчете вы свою деятельность сегодня запишите? Графы-то такой не предусмотрено!

Суаров задумался, решая важный вопрос.

— Ну, да ладно, я улажу, внесите в раздел: научно-организационная работа, а там разберемся. Эта работа научная, потому что вы используете сложную программу, чтобы организовать размещение… Никто не скажет, что эта работа не нужна для будущего.

Нужна, очень нужна для фабрик идей, для будущих светящихся кубок во мраке космической ночи…

Ну, адью, мой дорогой, я лечу ввысь с вашим согласием!

Скоро из младшего труженика, вы сделаетесь настоящим тружеником, обещаю вам! — и Суаров, не дав опомниться Некто, побежал вверх по лестнице.

Бежавший по лестнице Суаров, представлял себя Икаром, он даже расправил руки крылья, изображая из себя героя древности, оторвавшегося от мира и воспарившего к небесам.

Некто стоял на прежнем месте с оранжевой щеткой, сунутой ему в руки Валерием Борисычем, который бойко передвигал ножками, и разведя руки, в полете воображал лицо Дмитрия Дмитрича, которому вот прямо сейчас скажет: «Вы искали, Дмитрий Дмитрич, надежного человека для хлопотного дела и не могли найти, — такой человек мной найден, и я с удовольствием предоставляю его вам!»

«А далее, далее начнется самое главное, но тс… с, пока рано, преждевременно! Идея, пришедшая мне в голову, внезапно возникнет перед всеми и воссияет, как солнце… Я все могу отобразить в моих моделях… Даже прогнозировать реакцию Дмирия Дмитрича… Я буду прогнозировать его… Вот как славно…» — потер он руки.

Меж тем день смеркался.

В подслеповатой комнате все захотели пить чай и решали, кому бежать в булочную.

Бежать в булочную выпало Некто.

Дворами, заполненными густыми синими и фиолетовыми сумерками, он быстро спустился к четырехэтажному дому, стоящему в начале проспекта, и диссонансом выделяющимся среди огромных домов.

Дом этот, миниатюрный, в сравнении с другими домами проспекта соединял в себе: театр, открывающийся выходящей на проспект высокой аркой и булочную в полуподвале за стеклянной расшатанной дверью. Через широкие окна ее (если смотреть на улицу) видно было множество ног, разрезающих, подобно ножницам, сумрачное пространство. Иногда пара ног отделялось от общего хода, бледное лицо с не успевшими сузиться зрачками появлялось в полуподвале и примыкало к очереди, очертаниями похожей на разрезанную вдоль цифру 8.

Белые засаленные халаты на округлых животах улыбающихся продавцов за стеклянными, также округлыми, прилавками после уличной темноты поразили Некто. «Чему улыбаются они? — думал он. — Какая тайна жизни им ведома?» Чисто механически двигаясь, он взял пачку сахара и сухари, как штучный товар, без очереди.

Сунув, все купленное под мышку и не видя перед собой ничего, он пустился в обратный путь. Чтобы немного сократить путь, он пошел переулкам, сбоку дома-театра, где его чуть не сбил с ног длиннорукий мужик, совавший в кромешной тьме лотки с хлебом в сочившееся зеленым светом низкое окно. Древняя профессия и тысячекратное подавание хлеба в это окно наложило отпечаток на тело мужика — руки его были столь длинны, что казались в два раза длиннее обычных. Он брал лоток и не делая лишнего шага совал его внутрь окна.

Каменное лицо его в берете, — различавшееся лишь когда он попадал в полосу света, — с всклоченными седыми баками, мужественным носом, зачесанными на лоб густыми волосами, казалось чрезвычайно важным и значительным, благодаря сжатым губам и властной улыбке. «Почему?» — подумал Некто. Просунув в окно голову, мужик властно хмурил брови, словно приказывал, чтобы тот, кто находился внизу принял груз и не задерживал его, раздувал ноздри и улыбался, что точно выполнил работу, и лицо его вновь исчезало из полосы света. Внутри окна, в полуподвале, Некто разглядел чьи-то руки хватающие лоток и тащащие его куда-то вниз, и кроме того, какую-то тележку на маленьких колесах и коридор, уходящий куда-то вглубь мимо грязно-зеленых стен с бликами. Ему показалось, что под домом находится целый город, а увиденная им вскользь стена — часть мира, где обитает мужик с беспричинно важным лицом.

Все виденное Некто: дом-театр, к подъезду которого уже подходили люди, булочная с продавцами в засаленных на животах халатах, мужик с лотками хлеба, сочащийся из окна заплесневелый свет, стена, показавшаяся ему началом какого-то переулка, освещенного все тем же липким светом, — все это мгновенно пронеслось перед ним.

Через минуту он уже стоял в подслеповатой комнате и разливал черный, как деготь, чай в разнообразнейшей формы чашки.

— Знаешь, ты не прав, — заметил Леус, продолжая прерванный разговор с Сыромятниковым, не забывая, обмакивать принесенные Некто сухари в чай и вертеть головой, — идет обычная нормальная работа, в которой есть место всем…

Сыромятников не слушал благоразумного Варлама Варламыча, его била дрожь. Он казался крестьянином, уставшим от тяжелой работы. Он брал стакан двумя руками, чтобы не разлить, и пил, обжигаясь, чай.

— Бегите, бегите отсюда! — говорил он. — Здесь нет ничего и быть ничего не может!

Он едва сдерживал себя, нос и очки его блестели и, казалось, под ними не существует глаз. «Вот так он мог сидеть и 1000 лет назад», — подумал Некто.

— Года три-четыре вы еще выдержите, сможете искать, сделать что-то новое, к чему-то стремиться в этом мире, а потом будете как все и не заметите, как пролетит время!

— Ты преувеличиваешь, — попытался остановить его Илюша. — Все не так мрачно…

Он сидел на столе и покачивал ногами.

— Что я преувеличиваю?! Послушай, что говорят вокруг тебя: фабрика идей, конвейер науки! Что из тебя хотят сделать?! Кто это делает?! А ты не только не возмущаешься, ты услуги свои предлагаешь, кричишь, искусственный интеллект, думающие машины, хотя понимаешь, что ничего этого здесь нет и быть не может…

Мысль, гармония мысли, молодость, светлые порывы, самое прекрасное, что есть на свете, ради чего стоит жить, все вывернуто наизнанку и превращено в свою противоположность…

— Успокойся, успокойся, пожалуйста!

— Нет! — взревел Сыромятников, стакана с чаем давно не было в его руках.

— Кто мы?! Как мы живем? Что ты сегодня за день сделал, — махнул он рукой в сторону Некто, — а ведь ты способный человек и светлая печать на тебе, это каждый видит!

— Ничего нет — пустота! Мы скользим как тени, а день ускользает от нас и смеется над нами…

Варенков в разговоре участия не принимал. Сидя в закутке, он углубился в электронный мозг своего компьютера, где перебрав множество вариантов, и еще не нашел самого нужного, чтобы выполнить задание Дмитрия Дмитрича. «Пятьдесят карт регистрации работы тружеников вы должны обрабатывать в день, — вот, что вам необходимо, — твердил он слова Дмитрия Дмитрича, — тогда вы можете надеяться на получения прибавки к окладу!» Лицо его еще более побледнело, глаза от чрезмерного напряжения отказывались различать символы и, чтобы вернуть их к жизни, он прикладывал к глазам теплую маленькую чашечку, из которой затем маленькими глотками пил чай; он хотел все бросить, но внутренний голос и ожидаемая прибавка говорили: нет!

Иногда он вспоминал Езерского, ему не хватало его. «И все же Езерский не был настоящим программистом,» — подумал Варенков, — «иначе он никогда не допустил бы столь опрометчивого поступка!» — и Варенков, стиснув зубы, углублялся в символы, появлявшиеся на экране, повторяя задание про себя.

— Кто владеет нами?! — воскликнул Сыромятников, оглядывая обитателей подслеповатой комнаты. — Люди, пожирающие общество под прикрытием науки, безумные Сажовы, Фаворские… Сегодня они кричат об образцовой фабрике идей и облицовывают мрамором трухлявый дом, набирают вчерашних студентов, которые сидят здесь три года и либо превращаются в им подобных, участвуя в этой кавалькаде, либо уходят…

Завтра они предадут нас и тут же закричат о новом проекте, который им подсунут всюду проникающие люди. Подобно духам они проникают сквозь стены и разлагают все вокруг. Этих людей можно назвать нелюдями, но тогда, кто же мы?! Они владеют нами и потешаются над нами, а при неудаче разводят руками! Их правда в беге впереди всех… Они всегда бегут впереди нас… Они никогда не скажут: да и никогда не скажут: нет! Подождите и вы увидите их превращения…

Смотреть на Сыромятникова было страшно; борода его билась о грудь, капли пота стекали со лба.

— Зачем Сажову проникать в суть вещей?! — Ему давай беготню, конвейер… Все силы в ужимки и прыжки уходят, только надолго ли его хватит? И мы все связаны с ними! Они хотят сделать нас рабами… И во многом уже превратили в рабов…

Здесь весьма кстати появился Суаров, успевший обежать весь дом, сблизиться с Дмитрием Дмитричем на несколько минут, — ему обязательно нужно показаться, чтобы отметиться, что был на разгрузке трайлера вместе со всеми, — и узнать нечто важное, а также получить стопку регистрационных карт, которыми он и хотел оделить своих подчиненных.

— Ну, что дорогие мои Икары, будущие эолопилы вселенной! Заполняйте карты и помните, — исправления не допускаются, потому что нельзя исправить само время! Дополнительных экземпляров дня не предусмотрено…

Все стали подходить к его столу и разбирать карты.

— Мой друг, тебе не нравится слово раб? Все зависит от точки зрения! — обратился он к Сыромятникову. — Я прикрываю тебя и даю возможность тебе заниматься наукой…

— Фу, кажется, отбился! — воскликнул Суаров, упал в кресло и поднял кверху руки, встряхивая кистями, заранее зная, что завладел всеобщим вниманием и поэтому позволил себе встряхивать кистями, как пианист после трудного концерта, демонстрируя свою утомленность.

— Устал, но, в общем-то, все неплохо, очень и очень неплохо, и глаз вот-вот заживет, сосудик, оказывается, лопнул, — только и всего! — заживет…

Я вначале испугался, подумал невесть что, а дело-то пустяковое, нечего и говорить…

— Да, должен сообщить, что руководство ячейкой тружеников за мной сохраняется… Начальство подтвердило мой статус… Я учту ошибки и исправлюсь… Варлам Варламыч выделяется в отдельное самостоятельное подразделение, поздравляю, мой друг… — и он пожал руку Леусу. — Будем работать вместе…

— А ты все бунтуешь?! — спросил он, делая вид, что только сейчас заметил искривленное лицо Сыромятникова. — Зачем, мой друг?! Занимался бы лучше своей математикой, где ты дока, и не лез в высшие сферы. А я все время о вас думаю, милые мои… Только что поймал нашего Фаворского, имел с ним продолжительную беседу и согласовал все вопросы… Он какой-то задумчивый на лестнице, у окна, стоял, словно издалека на весь мир смотрел, как на мошекбукашек, которые перед ним вьются. Видя, что миг подходящий, я к нему и влез, так и так, говорю, Дмитрий Дмитрич, не правильно вы меня поняли, потому что у меня другие мысли в голове были, но я их изложить не успел, и он меня проникся, обещал поддержку…

Даже хорошо, что все так получилось! Превосходно… Брависсимо…

«Как все удивительно развивается, — думал Дмитрий Дмитрич, глядя на поднимающегося к нему Суарова. — Одно обстоятельство за другое цепляется: вот изобрели мы карты регистрации и видим, что наша система с ними не справляется, оперативной памяти у компьютеров не хватает, поэтому будем выходить к товарищам на проспект, чтобы они нам помогли. Вот так развивается жизнь, сама из себя вырастает, все в мире необходимо и обусловлено, как старик Гегель сказал… Если же и на проспекте не справятся, будем думать, чем м-р Нюрнюю нам может помочь. В его рекламе, которой стол Впередбегущего завален, сказано какие мощные компьютеры у них есть и Нюрнюю в трайлере контрабандой сюда сможет провезти. Только компьютеры нужно отобрать из числа имеющихся. Вот и командировочка тебе готова, сивоусый!» — воскликнул Дмитрий Дмитрич, в минуты удовлетворения он называл себя любовно «сивоусый». В этот миг он скосил глаза и увидел Суарова, стоящего перед ним, опустив голову, двумя ступеньками ниже.

Дмитрий Дмитрич рассеянно его пальцем поманил, слушая путанные слова, подбадривал приносящего извинения кивком головы, смотрел по-прежнему куда-то вдаль и видел левее своего уса съежившееся лицо Суарова, собравшего складки на лбу и готового уже вполне гибко реагировать на изменение окружающей среды. Затем Фаворский провел его в кабинет, что-то шепнул на ухо и передал пачку чистых регистрационных карт. Суаров, не помня себя от радости, с картами под мышкой, обежал весь дом, и окольным путем, по другой лестнице спустился в подслеповатую комнату, где застал собрание единомышленников, которому и живописал свои политические успехи.

— Выпейте-ка чайку, Валерий Борисыч, — предложили ему, — вы устали…

— С удовольствием! — отозвался он и тут же воскликнул. — А я вам новость принес: к нам сегодня важные люди приедут… Столь важные, что язык не поворачивается назвать имена… Все узнали, что пущен конвейер науки и кипит на нем жизнь…

— Где пущен?!

— Да, вот он, перед вами!

— Неужели и Р. приедет? — удивленно спросил Некто.

— И Р. приедет и С. приедет, — все кто нужно, приедут… На проспект, на проспект выходит фабрика идей, скоро и улица-скобка проспектом станет, — восклицал Суаров.

Некто, Варлам Варламыч и Илюша вышли в полутемный коридор.

Суаров задумался, пожевал остаток сухаря и вдруг ощутил себя одиноким, всеми покинутым человеком.

«Оно и к лучшему, — подумал Суаров, сглотнув слюну, — останусь один, побуду наедине с собой, никто мешать не будет. Все что ни делается, к лучшему!»

Увидев свой рабочий халат, оставленный Некто, он открыл ящик стола и засунул халат в дальний угол.

Он поджал ноги и принялся развивать ту самую идейку, которая пришла ему в голову в коротком дневном сне.

На мгновенье он отвлекся, замер, концепция не умещалась в голове, схватил новый лист, написал на нем крупно: СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА и далее быстро, быстро бисерным подчерком стал писать: «считаю, что для процветания фабрики идей необходимо ввести новый агрегированный показатель в специальную графу регистрационных карт; без этого показателя карты не принимать и зарплату не выдавать…»

Далее он набросал план экспериментов на квартал, и вдруг в голову ему пришла смеющаяся мысль: представил идиота Левушку, увешенного датчиками и проводами, захихикал, вообразив, что в того же Левушку можно вживить для начала маленький компьютер. Потом побежал в закуток Варенкову и стал обмерять его голову, для того чтобы определить какого размера обруч необходим для Варенкова, чтобы завтра же подготовить смету и ввести ее в план материального обеспечения фабрики на следующий год.

Бросив все, он принялся, торопливо записывать развивающуюся идею, приговаривая про себя совершенно бессмысленное и веселое: «Наука имеет много гитик!»

Закончив, бросил ручку, откинулся на спинку кресла и замер.

Лишь только замер Суаров, желая отдохнуть и как выразился: «воспарить от бренной земли» в дверь постучали и небезызвестный Снетков с коричневым журналом под мышкой появился в двери и спросил Варенкова. Чтобы не мешать Валерию Борисычу, он вызвал Варенкова в полутемный коридор, где попросил помочь перенести полированный столик, спрятанный за дверью м-ра Нюрнюю.

Варенков согласился и они вместе открыли дверь и оказались в закутке, где вначале, осмотрели мертвую стрекозу, а затем нашли столик почему-то стоящий вверх ногами. Вытащили его за ноги и поставили на привычное место в вестибюле.

Близился конец дня.

Приняв от Бокакова журнал, Снетков торжественно открыл его на нужной странице, положил между страниц шариковую ручку, привязал ее прочным шнурком за обложку журнала, а затем взглянул на утомленного Варенкова.

— Друзья, рабочий день окончен… Теперь, мой друг, вы можете поставить свою подпись и завершить этот непростой для нас всех день…

— Видите ли, жизнь достаточно тяжела, масса Варенков, — улыбаясь, сказал он, осветив обрамленное бородой лицо мягкой улыбкой, — но дзен-буддизм дает вам маленькую отдушину, — он надолго открыл рот, показав Варенкову его влажную внутренность. — Представьте себе духовный канал, и вот туда, в это отверстие, вам следует выталкивать все самое плохое, что произошло с вами за день…

Вам нужно овладеть этим искусством, мой друг, в этом, собственно, и состоит смысл дзен-буддизма! Я понимаю, вам жаль коллегу Езерского, но… забудьте о нем… так будет лучше…

Он пройдет испытание и вернется к нам внутренне очищенным…

Он хотел продолжить, но в вестибюле появилась уборщица Юлия Викторовна и в упор посмотрела на мраморный пол, заляпанный грязью, с глубокими бороздами от переносимых ящиков. При виде грязных следов на полу и самих ящиков глаза ее заблестели, губы поджались и, сунув тряпку в ведро, она стала квадрат за квадратом вытирать пол.

Передвигалась она странно: прежде чем сделать следующий шаг, казалось, она вычисляла номер квадрата, куда ей следует переместиться, и всегда успевала произвести вычисления до того, как сделать шаг с тряпкой вперед или вбок. Незаметно для себя чертила странные геометрические фигуры.

Снетков с рассеянной улыбкой взглянул на ее перекрещивающиеся ноги, качающиеся личико величиной с кулачок. По профессии он был филологом и поклонником Набокова, — хотя и находил иногда фразы своего кумира, особенно в первой трети каждого двенадцатого абзаца достаточно беспомощными: там, где следовало ввести в партитуру голос трубы, его кумир ограничивался неопределенными звуками, — поэтому, наблюдая Юлию Викторовну, он сравнил ее перемещение по мраморному полу с перемещениями шахматного коня на 64-х клеточной доске.

Он похлопал Варенкова по плечу, посмотрел на ящики с прибывшим оборудованием, — сопроводительная документация на иностранном языке давала ему работу на месяц из расчета пять страниц в день, — и стал медленно отходить к дальнему концу коридора.

В коридоре было темно, но Варенкову казалось, что и в темноте видит он бородатое, чуть подернутое грустью лицо Снеткова. Улыбку его он, действительно, увидел последний раз в этот день.

Желтая полоса света вдруг возникла в конце коридора, и м-р Нюрнюю подхватив на лету улыбку Снеткова, радостно воскликнул:

— Милости просим! — воскликнул м-р Нюрнюю, открывая вторую дверь, — извините, что заставил вас ждать! — виновато сказал он и деликатно прикрыл дверь, оставляя опешившего Снеткова наедине с собственной улыбкой.

М-р Нюрнюю игриво сбежал по лестнице.

— Что это вы делаете, Юлия Викторовна, ведь я только недавно здесь подметал?! — воскликнул он, любезно обратившись к Юлии Викторовне. Ему хотелось быть галантным, но Юлия Викторовна иностранных любезностей не приняла.

— А это вас не касается, уважаемый! — резко, словно наждаком по стеклу, провела она. — Сидели бы лучше под своей лестницей, куда вас определили, и не бегали, где не положено, — и она с удовольствие обмакнула тряпку в ведро, вылив изрядное количество влаги на ботинки м-ра Нюрнюю и переместилась в следующий квадрат. — Лучше бы вовсе не приезжали из своих заграниц…

М-ру Нюрнюю не оставалась ничего другого, кроме как ретироваться в свой закуток, что он и сделал, весьма проворно, прикрыв за собой дверь.

Оставшись наедине с собой, он с сожалением подумал о грубости и неблагодарности людей. Отчего им не живется легко, как, например, мне?! — воскликнул он и хлопнул себя щекам: «А все-таки, я молодец… Всучил все-таки залежалый электронный мозг и сэкономил на разгрузке…»

— Ну, я пошел, — сообщил торжественно Варлам Варламыч, после того, как друзья несколько раз прошлись по коридору, — надоело Сыромятникова слушать… ему длинного пряника не дают, он и бунтует, а получит свое — мгновенно успокоится…

Он нужен, чтобы на его примере других учить, того же Суарова, — изрекла мысль спина Варлама Варламыча.

Скрытый от них каменной стеной Суаров, улучив момент, раскрыл портфель, где хранился текст программы, который он хотел дополнить новыми мыслями, бисером покатившимися в его голове.

Итак, каждый сотрудник будет контролироваться датчиком, но не с помощью проводов, а на расстоянии… Это будет ремоут контроль, контроль на расстоянии… Именно такой контроль нужен Впередбегущему, и я разработаю его…

Этот вопрос нужно тщательно обдумать и никому не говорить о нем…

Никому… Ни единая живая душа не должна знать об моих планах…

В этот миг Илюша и Некто остались наедине друг с другом.

Некто полностью ушел в себя, пытаясь осознать кавалькаду событий пронесшегося дня, где он не только не был самим собой, а был вовсе абсолютно никем.

Уйдя в свои мысли, он почти не замечал Илюшу, шедшего с ним рядом и о чем-то размышлявшего вслух.

— Ты знаешь, а Сыромятников по-своему прав, — тихо произнес Илюша, — мы живем в странном мире, — голос его был глубоко задумчивым. — Но я ничего не могу поделать с собой, я хочу сжать кулак, но не могу, во мне что-то меняется, я разжимаю кулак и вижу, что все по-прежнему… Но что-то ведь нужно делать?! Иногда я сам стыжусь себя…

Илюша посмотрел Некто в глаза.

— Да, вы все считаете меня фигляром, я же вижу! Ты считаешь меня таким?! Признайся…

— Нет… Вовсе нет… Это жизнь…

— Тебе удобно так говорить, потому что ты занят только собой и своими образами. Но я дождусь, дождусь своего часа! Я предчувствую, что в один прекрасный миг здесь все рухнет! — воскликнул Илюша. — Придет и мой час… Сейчас все сжато и зацементировано, но придет и мой час… Возможно, я уеду на край света, и тогда вы узнаете, какого друга, какого человека вы все потеряли!

Ты знаешь, я веду дневники и на каждый день составляю планы… Я хочу сделать что-то очень важное… Но что я запишу сегодня? Что сделал я важного, о чем нельзя сожалеть, что можно показать людям, человечеству?

Нет ничего, ровным счётом ничего…

Илюшу бил приступ, спазмы сдавливали горло, он не мог вздохнуть и тряс головой, чтобы дать воздуху пройти в легкие.

Некто усадил Илюшу на стул, слезы стекали по его скуластому некрасивому лицу и в глазах отражали звезды.

Некто стал успокаивать его:

— Пойми, все не так плохо, вовсе неплохо…

— Неплохо?

— Да, вовсе неплохо… Есть небо и звезды над нами… И в минуты просветления мы видим их… А звезды видят нас…

— Ты веришь в это?

— Да, я верю в это…

Некто не помнил, как очутился в вестибюле перед столиком с журналом. Нагибаясь над столиком и видя знакомые имена в журнале, он не мог понять, правда ли перед ним был Илюша, или все виденное пронеслось в его голове, словно тени, в сумрачных коридорах старого дома.

Он вышел на улицу без единой мысли в себе.

Дня не было.

В темноте к светящемуся дому подъехало несколько черных лакированных машин.

Из машин вышли люди.

Дверь распахнулась, и в нише дома появился человек с широко растопыренными руками, — и, словно мускулистый шар, бросился им навстречу.

Конец

Но наступает новый день…

Да, уже наступает новый день…

Мчится, мчится новый день, настигает наших героев и подхватывает, и несет над городом…

Что станет с моими героями, героями этой повести, какие трудности предстоит им преодолеть, какие горизонты перед ними откроются, какое будущее их ожидает?

Это мы узнаем из других глав и повестей нашего века…

Я люблю, я искренне люблю моих героев…

Пожелаем им добра и счастья…

В какие бы дальние страны ни забросила их судьба, мы всегда с ними рядом, потому что жили и работали вместе…

История советского НИИ в эпоху застоя

ПРИЛОЖЕНИЕ: Езерский

Некто взял ручку и перерисовал для истории суаровскую модель человека прибора. Задумчиво посмотрел на нее, а потом вспомнил, что неделю назад подслеповатая комната вдруг перевернулась.

Неделю назад подслеповатая комната вдруг перевернулась: казалось, чья-то рука вытряхнула ее обитателей из закутков, и они бросились к Езерскому в Леонтьевский переулок, чтобы там отпраздновать наступающие праздники и отдаться отдохновению и откровению душ.

Как будто что-то легкое, воздушное посетило их души, — приближались ноябрьские праздники.

В 6 часов вечера, когда выбежали на улицу, было сумрачно и слякотно.

В оранжевых конусах уличных фонарей валил густой снег, и Некто казалось, что частицы его, пронзая космическое пространство, исчезают в бездне меж качающихся фонарных конусов.

Езерский бежал размашисто впереди всех.

Бежали старыми московскими переулками со странными названиями, и в голове его возникала мысль, что в этом городе непременно существует некая таинственная организация, занимающаяся переименованием улиц существует не только организация, но существует человек, присмотревший эту улицу для себя, как бы на будущее.

Мысль о таинственной организации, которой схвачен не только громадный город, но и весь мир, была у него любимейшей.

Ему казалось, что такая организация существует и непрестанно следит за ним и наблюдает его в самых неожиданных местах, — здесь он воображал почему-то выпуклые глаза Впередбегущего и недовольно изогнутые брови его, — а сам Впередбегущий поставлен этой организацией на определенное место, — и отсюда выходило, что не только организация, но и сам Впередбегущий таинственным образом связаны с его звездой. И также как сейчас, ему пришла на ум эта мысль, и он на мгновенье проник в эту таинственную, незримую для других организацию, которая, он уверен, обнаружит его живую душу, обнаружит именно потому, что он обнаружил и проник в нее.

Он содрогнулся будто от озноба, но тут же нахмурился, наклонил голову, еще глубже засунул подбородок в воротник грубого демисезонного пальто и зашагал молча, сосредоточенно глядя в одну точку, и нахмурив сросшиеся брови.

Прежде чем впустить всю запыхавшуюся компанию в комнату, Езерский указал на тряпку перед дверью.

— В порядочных домах принято вытирать ноги, прежде чем войти, здесь вам служанок нет, — сказал он, грубостью своего тона показывая, что здесь начальником является он, а не кто-либо другой.

Его указание всеми было аккуратно исполнено, после чего все попали в комнатенку, откуда, не успев опомниться и повесить мокрые вещи на вешалку, прибитую к стене, под предводительством Суарова бросились на кухню, — в дальний конец коридора, — где поставили три курицы в духовку и принялись резать батоны на бутерброды.

Все были возбуждены, возбуждение охватило даже Сыромятникова, который улыбался, кривя губы и морщины над очками, и ходил задумчиво по комнате, время от время встряхивая плечами и потирая руки.

Лишь Некто казалось, что он существует не в этой комнате, а в странном перевернутом мире.

Вся окружающая его обстановка представлялась ему пустой и ненужной декорацией, словно в руках неумелого режиссера жизнь теряла свои очертания и гармонию.

Комнатенка, от двери до пола, охватывалась одним взглядом: на стенах висели черно-белые лозунги, набранные на компьютере удивительными шрифтами тексты, оживлявшие в памяти сентенции знаменитого дейкстровского опуса о программистах.

Среди лозунгов висела также гитара; под гитарой — темно-серый просиженный диван, на который с удовольствием плюхнулся Суаров.

Пространство письменного стола Езерского, каким его увидел Некто, поражало своей аккуратностью и вполне соответствовало идеям Езерского о внешнем оформлении своего Я. Здесь в идеальном порядке располагалась стопка чистых листов размером in cuarto, далее лежала стопка листов размером в половину обычного листа, и затем уже лежали листы полного формата, заполненные изящным, чуть наклонным, подчерком Езерского и содержащих тексты его компьютерных программ.

Осматривая комнату, Некто получил полное представление об ее обитателе, он представлял себе, как, окончив труд, Езерский брал гитару и валился на диван…

— Я чувствую некий приятный запах! — воскликнул Суаров тоном отдохнувшего конферансье. — - Если мне память не изменяет, — у нас где-то были куры, а есть ли она теперь — вопрос?!

Он потер руки и скомандовал:

— Варлам Варламыч!

— Есть…

— Возьмите Некто и доставьте нам этих курочек, которые должны уже быть подрумяненными…

— Я-воль! — воскликнул Леус и приложил руку к виску, «сегодня я буду сама преданность,» — подумал он и пошел перед Некто.

Варлам Варламович погрузился в обгладывание куриной ножки (он почти не пил) и лишь изредка, на особенно интересном месте общего разговора, поворачивал голову и поблескивал очками, окидывая всех многозначительным взглядом.

Разговор вертелся вокруг фабрики, которая, казалось, обрела вечное пристанище в их душах. Более всего со всех сторон анализировался Дмитрий Дмитрич, который, судя по наблюдениям, усиливал свое влияние на Впередбегущего.

«Что же они, все-таки, хотят сотворить с нами?» — этот вопрос задавали все.

Суаров, исходя из своей якобы имевшей место осведомленности, пытался прогнозировать Дмитрия Дмитрича и даже представить всю его программу целиком.

— Да, нет у него никакой программы… — вдруг неосмотрительно воскликнул он. — Пока мы здесь все наукой занимались, он для нас клетку соорудил и ИКАРЫ придумал… — неосмотрительно выпалил Суаров.

Так говорить о Дмитрии Дмитриче, конечно, не следовало, и Суаров тотчас понял свою оплошность, он повертел в пальцах тонкую куриную кость и искоса посмотрел на присутствующих, но, увидев доброжелательную улыбку Леуса, успокоился.

Неожиданно его мысли перескочили на Впередбегущего и, сморщив кожу у глаз, как это он особенно любил делать, рассказал одну небезынтересную историю из прошлых времен, из которой следовало, что, хотя Дмитрий Дмитрич и имеет влияние на Впередбегущего, но из этого ничего еще не следует, это можно изменить, и самостоятельный взгляд Впередбегущего на устройство мира еще проявится, и Впередбегущий непременно предпримет решительные действия против сивоусого фаворита, как было это в той истории, которую я вам хочу рассказать…

Историю эту Суаров хотел рассказать еще и для того, чтобы замести следы своих опрометчивых слов о Дмитрии Дмитриче: «Да, нет у него никакой программы! — звучала в его мозгу.»

«Нет, я этого не говорил, — тотчас же заявил он сам себе, — это не мои мысли!»

— Здесь мы имеем диалектику внешнего и внутреннего, — таинственным голосом начал рассказ Суаров. Он любил философию и тот флер, который она набрасывала на обыденные предметы, делая простые вещи сложными, а сложные простыми.

— Зеркальцев занимался у нас э… э внешней деятельностью, тогда как Впередбегущий оставил за собой внутренние дела… Их функции были строго разграничены, хотя они постоянно соревновались друг с другом, но Зеркальцев больше проявлял себя в том обществе, которое, как вам известно, загнивает и запахами своего разложения отравляет жизнь на планете… Вот в этой-то зловонной атмосфере и пришлось работать Зеркальцеву… История эта также касалась вербовки м-ра Нюрнюю, но это отдельный рассказ…

История, откуда Суаров выводил временность Дмитрия Дмитрича состояла в том, что соединила странным образом пути некоего Зеркальцева, человека из внешней разведки, и Впередбегущего, так что в этом сплетении образ Впередбегущего предстал совершенно в ином свете.

Увлекательный рассказ Валерия Борисыча мы не можем здесь привести и относим в приложение, за что и просим извинение у благосклонного читателя.

Закончив рассказ, Суаров задумался, промокший ботинок тревожил его. Чтобы избавиться от неприятных ощущений, он посмотрел по сторонам и ему показалось, что его не слушают, каждый занят своим собственным делом.

Сделав это открытие, он обиделся и вдруг ощутил себя одиноким и бесконечно потерянным на этой Земле, среди общего веселого шума, который состоял из голоса Сыромятникова, на удивление его собственного голоса, отделенного от его губ, а также монотонного звука гитарной струны, монотонно дергаемой Езерским.

Езерский начал дергать струну минуты две назад и дергал ее точно также как до этого пощипывал край усиков, находя их недостаточно мужественными.

«Знает ли он о моей программке, — подумал Леус, и искоса посмотрел на Суарова. — Но то, что 2 дня назад я был у Фаворского, он точно не знает, потому что, если бы знал, никогда не стал так неосмотрительно при мне отзываться о нем, прозрачно намекая, что ему, возможно, недолго оставаться фаворитом. А ведь, и для Дмитрия Дмитрича большим откровением оказалось наличие суаровских моделей и собственной программки, о которой никто и не подозревал. Всем ясно, что своими моделями Суаров подрывает позиции Дмитрия Дмитрича…

А сколько колебаний у меня было: идти или не идти?! Но все-таки, я пошел! Пошел, хотя рисковал многим, ведь тот же Дмитрий Дмитрич мог сказать, что же вы, молодой человек, осведомлять меня пришли? Не хорошо!

Но я решился, и теперь все встало на свои места. Да, только я один сделал то, что нужно сделать, потому что понял призыв необходимости, — все остальные в закутках сидели. Я первый догадался, что если суаровским моделям дорогу дать, то придется Фаворского аннулировать, за скобки вынести, ни к чему он уже… я ему так прямо и сказал: «Надеюсь, вы понимаете, Дмитрий Дмитрич, что вопрос возникнет и, если не теперь, то потом и вопрос простой: кто такой человек — Икар или прибор?» И тогда выбирать придется, и если выбрать прибор, то никакие ИКАРы не нужны, сигналы от приборов поступают в центральный агрегат…

Да, только я один догадался, но ведь видели-то все… Некто не в счет, он блуждающий мечтатель, но Езерский не пошел: то ли депрессия в душе была и жизнь оказалась в конус заключенной, а он в конусе мухой сидел, то ли ему показалось, что построения Суарова никуда не ведут и только плодом его пустого философствования являются.

Здесь его озарило, и образ Езерского в одно мгновенье связался со словами: «Ницше из парфюмерного магазина», — совершенно верно: Ницше из парфюмерного магазина! — повторил он.

К этому времени труженики науки разделилась на два кружка: к первому из них вместе с Суаровым принадлежали Варенков и Езерский, сидевшие по обе стороны от него на диване. Второй состоял из Сыромятникова, Некто и Илюши, сам же Варлам Варламыч располагался как бы между ними, так что по своему усмотрению мог примыкать к любому разговору.

«Что произойдет с этими людьми, если рухнут все скрепы, соединяющие общество?! — подумал Некто.

Сыромятников сидел у стола лицом к Некто. Закинув правую руку за спинку стула, он объяснял одну идею, которая по странным обстоятельствам почему-то до сих пор не понята другими и не давала ему покоя.

В особенно трудных местах своих рассуждений он раскрывал ладонь, словно желал выложить на нее свои мысли и ощупать их, как камни.

Говорил Сыромятников говорил глухо, с трудом подбирая слова.

В очередной раз он говорил о безнравственности компутеров, о том, что уничтожается человек и его душа.

Поворотным пунктом этой теории, являлось заключение, что из этой безнравственности непременно возникнут чудовищные последствия, когда озлобленный человек превратится в компутер, Сыромятников всегда называл компьютер — компутером, и пойдет творить самые немыслимые дела.

— Так появятся программистские Шопенгауэры и Ницше… Всю нравственность они с удовольствием оставят нам, потому что, как дважды два доказать можно, что людям переместившимся в компутер, нравственность ни к чему, и сомнения ни к чему. «Так решил компутер», — скажут они, — и этого будет довольно!

Вначале все возмутятся: душа и компутерная программа?! Но разве теперь мы не так живем, и разве теперь мы все не готовы к этому?! … Все это бредни, что компутеры поработят человека, — сам человек подставит выю под ярмо, и найдутся еще те, кто скажет, — это и есть историческая необходимость, иного пути нет.

Сыромятников был умным человеком, глубоким математиком (некоторые важные теоремы носили его имя), все силы которого уходили на постижение математических истин, он схватывал суть вещей, но чтобы донести ее до людей, сил не хватало.

Езерский, оторвавшись от обдумывания своей программы, незаметно подошел сзади, стоял, покусывая ногти за спиной Сыромятникова, смотрел на него сверху вниз.

Выслушав, как ему казалось, самое существенное, Езерский стал по пунктам опровергать Сыромятникова, доказывая, что именно теперь фабрика крайне необходима, а потому что управление обществом, тобой, Сыромятников, есть важный акт и именно для этого нужен Впередбегущий, позволяющая осуществить контроль над тружениками.

— Над тобой, Сыромятников, в частности, именно ты являешься самым неорганизованным и глупым труженикам. Вон сколько времени комп не освоил!

Далее он хотел перейти к тщательно продуманному во-вторых, но заколебался, т.к. не решил, следует ли сообщать всем тайные свои мысли. «Это может нанести вред мне», — подумал Езерский и счел за лучшее ретироваться на свое место и там пунктуально все обдумать.

Сыромятников, усмехнувшись, продолжил.

— Кстати, слышал недавно, как Езерский во всеуслышание на лестнице свой проект излагал: «хорошо бы прибор сделать, который определял, находятся люди на рабочих местах или нет.» Говорил громко, чтобы все слышали, изображая голос масс. С этим проектом он к Впередбегущему бежать хочет, тот и так непрестанно вопит, что расселись все по закуткам, и людей работающих не видно… Теперь все, как на ладони будут!.. кха… кха… — закашлял вдруг Сыромятников и сплюнул в развернутый клетчатый платок.

— Тс… с, — приложил палец к губам Суаров, — нельзя так непочтительно отзываться о личностях вышестоящих…

— Я с грустью смотрю на всех нас, одна только надежда есть, — сказал, не обращая внимание, Сыромятников, -что программисты скоро компутеры свои или электронную братию, как велеречиво выражается Дмитрий Дмитрич, друг у друга заразят каким-нибудь вирусом, например, я твой друг!.. Впрочем все это не так интересно, что в будущем будет, — проговорил Сыромятников, — важно, что слоняемся мы по Вселенной как пьяный человек по этой вот улице! — он рассеянно посмотрел в дальний верхний угол, скользнул глазами по очкам Варлам Варламовича и перевел взгляд на запотевшее окно.

— Как странно, несоразмерно со временем живут люди, — думал Некто, — они воображают какие-то компутерные ужасы, словно еще мгновенье и эти ужасы действительно навалятся на них! странный Сыромятников, кажется будто он сидит не в этой комнате, а унесен куда-то в космос или на луну, где, не глядя ни на кого возводит свое жилище? (Ведь есть же в мире сладостная гармония, а не одна математика и переплетающиеся страхи…)"

Размышление о протекшем левом ботинке не давало Суарову покоя; мысль эта управляла его мозгом и, механически развиваясь, рождая следующие мысли: ни у кого в этой комнате ботинки не промокли, хотя мы вместе шли по лужам и грязи, — легкое праздничное настроение стало покидать его, — эти люди счастливы и довольны, тогда как я единственный в мире несчастный человек и нет во всем космосе ни одного существа, которое бы в данную минуту промочило ботинки. Он находился в том состоянии, когда не возможно управлять собой, мысли вдруг обрели телесные образы, шептавшие на разные тона слова, не имевшие, казалось, к нему никакого отношения.

«Но ведь это все происходит в моей голове, — подумал он, — вот что странно!»

Вдруг в голове у него возник длинный низкий крик саксофона. Подчиняясь этому крику, он встал, вышел на середину комнаты и вдруг искривился, замер, будто сломался. Он стоял так минуту, другую, тупо озираясь по сторонам, — звук потерялся, — но саксафон взвыл вновь, Суаров, сломавшись всем телом и низко присев, неожиданно запел: «Я пап-дью-пап, я распрекрасный пап-дью-пап!» — запел он, подражая саксафону.

— Странно все же устроен мозг, — неожиданно оборвал Суаров песенку и посмотрел на притихшую компанию, — выходишь в рассуждениях из одной точки, делаешь замкнутый круг и возвращаешься в ту же самую точку, но с другой стороны!

В этот миг кто-то поставил пластинку Вагнера, Суаров, не говоря ни слова, забыв про свою мысль, встрепенулся и бросился представлять валькирий; вслед за Суаровым бросился Леус. Неожиданно возник шабаш, на который все смотрели с недоумением.

В этом шабаше, гуле голосов, мелькании возбужденных, тускло освещенных лиц было действительно что-то потустороннее. Теперь они прыгали и вертелись и каждый старался перепрыгать другого. Деус обнаружил где-то темно-синий с серебряными звездами бумажный колпак, напялил на себя, подскочил к Суарову и стал вместе с ним еще пуще глумиться, изображая валькирий.

Лишь один человек безучастно смотрел на эту картину. Этот человек был Езерский. Сидевший с ним рядом Варенков, напоминал сфинкса, во время вечеринки не произнеся ни единого слова.

— Что Езерский приуныл?! — хлопнул Езерского по плечу Леус, на мгновенье останавливаясь от кружений с Суровым и вытирая пот со лба. — Жизнь прекрасна и удивительна…

— Поди ты к черту, Валам Варламыч…

— А ведь я могу и обидеться!

— Хоть сто раз, — сплюнул сквозь передние зубы Езерский.

Он встал и, чтобы не смотреть на шабаш, вышел из комнаты в коридор. Вся жизнь Езерского была чередованием возбуждения, когда обуреваемый своими идеями, он жил среди звезд, и тоской, которая подкрадывалась к нему внезапно среди людского веселья. Теперь он обдумывал одну мысль, находясь в редком промежуточном состоянии.

Грандиозный план возник в его мозгу, идея, которую он вынашивал, состояла в том, чтобы создать в стенах дома автоматизированную среду, для чего все компутеры необходимо соединить в сеть. И он будет хозяином этой сети, вот первоочередная задач…

На первом этапе моя роль не будет основной: во главе будут стоять другие люди, а я им буду незаметно помогать, и всегда находиться рядом, всегда под рукой… Я сделаюсь незаменимым. Далее, узнав некоторое количество паролей или сделав к ним ключи, я смогу осуществить собственное управление. «Но… но… — повторил он несколько раз, — управление совершенно незаметное для посторонних!» В связи с этим непременно следует заняться разработкой самовоспроизводящихся программок, каких-нибудь гусениц или червей и наводнить ими сеть… Известно как американцы страдают от этих программ, именуемых еще вирусами, которые, поселяясь в мозгах электронных братьев, могут поражать их.

Я буду располагать несколькими видами таких вирусов и, эти двуногие на фабрике никогда не догадаются об этом… Таким образом, я смогу контролировать Икары, которые по существу есть ничто иное, как протоколы текущего времени… С ними я буду контролировать всех!

Здесь он вспомнил, что приближается конец века, и золотой столб возник в его сознании и осветил полутемный коридор.

«Впередбегущего, впрочем, мы оставим, — продолжил он свои мысли, — как, наверное, Фаворского, хотя об этом стоит подумать: хорошо бы превратить его в марионетку. В подходящих руках Митрий Митрич очень даже небесполезен, правда, очень похож на потрепанного адвоката… Я бы для надежности его перепрограммировал, — немного изменений надо внести в его мозг, чтобы, хотя бы в уборной, он говорил, что думал. И тогда через 2−3 года здесь будет все для меня готово!»

Езерский прошел по коридору до лестницы, где достал пачку сигарет, чиркнул спичкой и закурив, выдыхнул дым в маленькое окошко над лестницей. Он стоял, широко расставив ноги, как матрос на палубе, качаемого волной корабля и мысль, что, несмотря на сильную качку, он стоит твердо, неколебимо согревала его.

«Езерский обречен! — думал Варлам Варламыч. — Им властвует дух низшего порядка, поэтому он не опасен!»

«Кстати, хорошо бы купить зеркальце в галантерее… Я нравлюсь женщинам, мой взгляд действует на них магически…» — подумал Езерский, и пощипав жиденькие усы, задумался. Взглянул в маленькое окошко, куда выходил дым, и увидел в снежном вихре сиянье одинокой звезды. Никогда еще не ощущал он жизнь так ясно как в это мгновенье, в этом кривом полутемном коридоре, слыша из полуоткрытой двери хохот и визг.

И одновременно с тем, что беспредельно ясно ощутил стремительно мчащуюся жизнь, задавал себе неумолимые вопросы: зачем, зачем все эти ничтожества — Суаровы, Леусы и им подобные явились на свет? что значат они для жизни с их вечными упреждениями и страхами? что за вздор нес этот лошадиноголовый Сыромятников, потерявший всякую связь с жизнью и существующий лишь в своих математических крючках, — а это, ведь, взрослый мужик! Мне страшно стыдно было за него сегодня, неужели он не понимает, что является посмешищем для всех, над ним глумится всякий, кому не лень, а он лишь протирает очки и делает вид, что ничего не происходит.

А этот Некто?! Со своим мечтами и вопросами, которых не понимает никто?!

Новый, новый человек должен придти им на смену, и будет он вовсе не таким, каким его видит Дмитрий Дмитрич, и он, этот новый человек, сомнет, если потребуется, и сунет Дмитрия Дмитрича головой в ведро с помоями. Да, из этого мира надо выбросить Леусов и Фаворских, Суарова заодно с ними, и тогда жизнь приобретет правильные очертания…

Как только спина Езерского исчезла в дверном проеме, а Суаров взмыл к потолку, на стене был замечен рыжий таракан. Суаров, первый заметивший таракана, мгновенно перевоплотившись из валькирии, соорудил кулек из схваченного на рабочем столе Езерского чистого белого листа, тут же вскочил с этим кульком одной ногой на подставленный стул, а другой вверх и в воздух, — вскочил, надеясь поймать таракана прямо в кулек, но промахнулся. Таракан слетел на пол, где на секунду растерялся, но тут же оттолкнулся согнувшимися ногами и побежал к плинтусу.

Суаров завопил: «Лови его!» все, вооружившись листками, бросились за тараканом, отрезая ему путь от плинтуса и выгоняя на середину, где он пустился проворно петлять меж ног и рук вставших на четвереньки обитателей подслеповатой комнаты.

— Только не давите! — кричал Суаров.

Еще б мгновенье и таракан непременно попался, ибо Варлам Варламыч, прикинув кое-что в уме, нашел единственно верное место, и встав в нем сложил лист, но тут в комнату вошел Езерский.

Оттолкнув Варлам Варламыча, он выхватил у него листок, стал расправлять его, потом, сверкая глазами, стал выхватывать исписанные листы у других… Спасшийся таракан, вскочил на Суарова и побежал по его руке. Суаров взвизгнул, началось всеобщее столпотворение и хохот.

— Чему вы смеетесь, Валерий Борисыч?! — воскликнул Езерский. — По какому праву вы взяли мой листок… Я предоставил вам свою комнату, вы воспользовались ей, а теперь насмехаетесь надо мной… Вы рухните, — я предрекаю вам, рухните… Вы будете повержены…

Некто подхватил Илюшу и выбежал с ним вон.

События сумасбродного вечера стрелами неслись в голове Некто, полностью поглощая его сознание. Прекрасные образы были вытеснены из его души, гармония распалась…

Он бежал с Илюшей, как в ознобе; свистел ноябрьский ветер…

— Что происходит с нами?! Человека здесь нет и быть не может, — думал он. — Золотые труженики науки, разумный механизм, о котором мечтали философы, — все это бред… Мы превращаемся в существ, лишенных идей… Понимаешь ли ты это, мой друг?!

Илюша кивал головой, и они бежали быстрей и быстрей…

История Впередбегущего и Зеркальцева — секретного сотрудника

«Зеркальцев этот, — начал таинственный рассказ Суаров, — появился на фабрике, летуалевые мои, в отдаленные времена, лет пять назад, когда никакой фабрики еще и не было, а сидели мы все вместе в одном доме в Пыжиковом переулке там, где теперь да и раньше была сосисочная и мастерская головных уборов — котелок на тросточке, и тут же на углу — парикмахерская с надписью, если так можно выразиться, стриженной под гребешок, а между ними, — сосисочной, шляпной мастерской и парикмахерской, — наша дверь, наподобие двери в уборную, и там на седьмом этаже в трех комнатах мы сидели, но сидели не просто так как человек на бульваре сидит, а с некоторой целью, — сделал Суаров многозначительную паузу, — Да, очень важно, коллеги, цель иметь… Так вот единственная наша цель, истинное предназначение, в том и состояло, чтобы программки и проекты писать и рассылать их по известным организациям, доказывая, что только мы одни можем сложными человеко-машинными системами управлять.

Это был великий план, величайший план… Искусственный интеллект будущего…

Открою вам секрет, именно я это слово и придумал — человеко-машинный, — очень оно всем понравилось и когда говорили: человеко-машинный, то вспоминали Суарова, а когда говорили Суаров, вспоминали человеко-машинный, меня так и назвали человеко-машинный Суаров. Но Дмитрий Дмитрич украл мою идею…

Да мы писали программки, ожидая с нетерпением, — но без спешки! — что же из этого выйдет, словом высиживали яйца, ощущая все тяготы жизни, о которых вы теперь, конечно, и не догадываетесь, а воспринимаете все как данность: и м-ра Нюрнюю, и мраморную лестницу и прочие удобства и комфорт жизни.

Ну, вот так, а еще чем мы занимались, я не скажу, потому что секрет-с, — без секрета нельзя, — нельзя же все на свете знать!

Ну, вот, мы сидели в этом доме и появился в один прекрасный день перед нами этот Зеркальцев. В сером костюме, с жилетом, лицо барское, а главное руки — совершенно замечательные — холеные руки, благородные. Да это и понятно, — он по за границам привык разъезжать, в Швейцариях, извините, кушал, а то, что к нам попал, то это для него оскорблением собственной персоны было. Сама страна, куда он после 20 лет вернулся, оскорблением для него была.

Мы уже потом узнали, что он нашим резидентом был и на поприще культуры подвизался, возил народные ансамбли наши по Европе, а резиденция его в Женеве была.

Да, он так к швейцарской жизни привык, что последнее время ничего оттуда не привозил, кроме как бананов, «вот таких маленьких,» — выпятил Суаров мизинец. Другие экономили, собачьими консервами питались, чтобы потом чемоданы с барахлом везти, а он больше по ресторанам сидел, музыку слушал, а когда время приходило домой ехать, немного этих бананов брал и с ними возвращался, получалось как будто с букетом цветов в родные пенаты приезжал.

На самом деле, никаким агентом он не был, все это сам выдумал, а был мелким служащим в посольстве нашем в Болгарии или какой-то другой стране, но всех убеждал, что агентом является и важную миссию выполняет. Он час себе героическое прошлое придумать, чтобы в доверие к Впередбегущему войти.

И вот такой человек в наших рядах появился.

Ну, появился и появился, что за беда, — мы всяких людей видели! Место ему выделили, как раз рядом с моим столом стол его был, стол небольшой не очень-то старый, крепкий еще, только один ящик и не выдвигается.

Он барином с нами всеми поздоровался, на стол лишь мельком взгляд бросил. В первый день вечер устроил, со всеми милостиво разговаривал.

Он вообще-то язык стал забывать и изъяснялся, как будто с иностранного переводил: «Позвольте, господин Суаров, вам один комплимент сделать, у вас очень хороший французский, но некоторые слова вы коверкаете… Позвольте мне с вами позаниматься, язык ставьте вот сюда, нос зажмите: раз-два-три, повторяйте за мной: па де труа, па де труа, па де труа!» Он мне анекдотично весьма пикантные шуточки рассказывал, например, девушка была в дезабилье, же не вузем па мой желтый табле! Жамэ в жизни не думал иметь такой стол… или: «Уже 5 часов, парижанки ванну принимают, пора и нам себя облагородить!»

Да, мы с ним в первый же вечер близко сошлись и чем-то вроде приятелей даже стали… Вообще-то знаете, в этом ведомстве мужланов много, грубиянов, а этот благороден, как Зевс или херувим какой, хотя я в божествах не очень сильно разбираюсь… «Je vous aime, Суаров!» — говорил он мне. — Прекрасный вечер мы провели!

На другой день Впередбегущий прибегает, — он у нас, как старший брат тогда был, демократичен и легко доступен. Взволнован сильно был, потому что дело одно важное закрутилось и поручает Зеркальцеву ноги в руки, быстрей с какой-то бумагой в министерство бежать.

Зеркальцева это, нужно сказать, сильно не понравилось, он к бананам, хе… хе, с мизинец, привык, блюзы по вечерами слушал, с девушками в кафе сидел, мозги им про заграницу пудрил, а здесь с письмом, как курьер обычный, беги, как посыльный последний… К тому же время рабочее вышло…

Он даже сказал чуть слышно: «Это прямо-таки дурной мовэ тон какой-то!» Но Впередбегущий уже не слышал, его и след простыл.

Так он сказал, щеки обиженно надул, плащик взял, и говорит мне на ухо: «Он мне дефолт объявить собирается!» А я ему в ответ: «Это не дефолт, а предупреждение!» Он письмо в папочку сунул и озабоченно вышел.

Вышел и исчез, неделю не появлялся. Наконец, пришел и сообщил, что дело никак не двигается, вовсе не двигается. «Видите ли, здесь не Европа, культуры общения нет!»

А я его предупреждал, чтобы он поосторожнее себя вел.

То же с другим письмом повторилось, с третьим, четвертым…

Ходит озабоченный неделю, с утра приходит, папочку берет и неизвестно куда исчезает.

Впередбегущий долго терпел, несколько раз заходил, мрачно смотрел на пустой стул, спрашивал глухо: «Где этот бананник?»

«Нет его, на задание ушел!» — отвечали мы, он хмурился и уходил.

Зеркальцев всем объяснял, что задания секретные выполняет, и только по случайности среди нас оказался.

Наконец Впередбегущий его на рабочем месте застал и попросил объяснить свое отсутствие и потребовал отчета о проделанной работе.

Зеркальцев стал объяснять глубоким своим баритоном, что, к сожалению, письмо не по тем каналам в министерстве пошло, и он задание еще не до конца выполнил, но через некоторое время точно исполнит, а потом обнаглел и заявил: «Вы по какому праву мне такие вопросы задаете? Кто вы такой и какое у вас образование?! Кто за вами стоит?»

Впередбегущий молча слушал, лишь изредка кивал, а мы-то видим, с ним что-то не то, напрягся весь, губы побелели. «Ну, ладно, пойдем со мной!» — сказал он.

Повел он его к себе, тихо стало, летуалевые вы мои, как вот сейчас в нашей комнате тихо… Ну, думаю, — быть грозе! — как у наших классиков описано г-на Тургенева или, лучше сказать, г-на Григоровича: «Мгла опускалась на землю, деревья клонились к земле, предчувствуя возмущение стихии, травы приникли к корням, вершинами касались своих оснований, сучья затрещали под напором верхнего ветра, внезапно налетевшего с северной стороны. Вдруг стало тихо! С запада находила большая туча!» — живописно изобразил стихию Суаров. «Мурашки по коже бегут, когда представишь все это. Как жаль, что современные литераторы не дают такого описания природы! Нет Шекспиров на русской земле! Никто не может изобразить человека, меня, Суарова, никто не может изобразить. Даже Достоевский страдает многословием и говорит больше, чем требуется, как заметил недавно наш замечательный критик по фамилии Агранович! Поэтому будьте снисходительны к моему рассказу!»

Да, повел он его к себе, летуалевые мои, а мы головы опустили, как будто работой увлечены были, на листках крючки пишем. Минут через 10 мне, извините, по малой нужде в дальний конец коридора сбегать пришлось, ну, конечно, не только по малой нужде, но и любопытство меня охватило, чего лукавить?! Что там, думаю, происходит? Иду, делаю вид, что задумался, в темном коридоре иногда хорошие мысли в голову приходят, вдруг вижу у стены что-то белеет, словно тряпка на стену повешена, — какой-то человек к стене прислонился и руку у сердца держит. Зеркальцев?! — я его спросил. — Я… — слышу ответ. Ну, я его быстрей сзади подхватил и потихоньку вдоль стеночки повел. А он как ватный идет, ноги еле-еле передвигает…

В комнате никого не было. Я его на стул усадил, стаканчик воды дал, а у него зуб на зуб не попадает, трясется весь. «Что с вами?! Что с вами, Зеркальцев?» — говорю, а он молчит и вдруг лицо руками закрыл и зарыдал. Я столько слез в своей жизни не видел, целый водопад на меня излился.

Потом уже от Юлии Викторовны узнали. Она в коридоре убирала и все слышала. Вообще, нужно заметить, что Юлия Викторовна доверенным лицом от рабочего коллектива для Впередбегущего была и наказы ему давала.

Она слышала, как Зеркальцев вначале грубо разговаривать и упрекать Впередбегущего стал: «Вы меня не по назначению используете, я не курьер вам ничтожный, я тонкий инструмент для интеллектуальной творческой работы!» Даже стал угрожать Впередбегущему: «Вы-то сами кто такой?! Я выясню, очень даже выясню, у меня связи большие, подозреваю, что вы пузырь дутый!»

Впередбегущий его слушал, слушал да вдруг сжал кулак и кулаком этим в холеный живот ударил, а потом коленом под зад, еще кулаком, на пол повалил и ногами долго пинал: «Я тебе покажу Альпы Швейцарские и Монако… Пока ты по заграницам шастал и баб кабаках Антверпена щупал, мы по колено в дерьме в этой стране вкалывали!»

Потом Впередбегущий строго сказал Юлии Викторовне, чтобы табель на него не заполняли, зарплату не выписывали.

Зеркальцев между тем кое-как в себя пришел. Одно обстоятельство еще сильно его смущало: девушка у нас одна была, и он за ней немного ухаживал, про Парижи ей, про Швейцарские Альпы рассказывал, и сильно боялся, что она его конфуз увидит. Он в зеркальце на себя посмотрел. Лицо сильно помятым было, ссадины, подглазины страшные… «Я, — говорит, — это дело так не оставлю, только вы, пожалуйста, пока ничего не говорите!»

Долго плакал он у меня на груди, чувства изливал, я на него управу найду… Потом из комнаты, шатаясь, вышел.

Как и следовало ожидать, ничего из его плана не вышло. Через неделю тише воды пришел Зеркальцев и в работу углубился, потом к Впередбегущему направился.

На часы посмотрел и тихонько из комнаты вышел. Я за ним покрался. Тихонько за ним крадусь и вижу, стоит Зеркальцев у двери и легонечко так постукивает: «тук-тук, тук-ту можно к вам?» Дверь приоткрыл и исчез. Я ухо к двери приложил и слышу: «Позвольте мне, у вас прощения попросить!»

Что-то шлепнулось на пол, значит, на колени повалился. «Я не знал всех обстоятельств вашей работы и проявил преступное легкомыслие! Простите меня. Бескорыстным трудом я ошибки исправлю и легкомысленное поведение прекращу и все задание выполнять буду!»

«А в чем состояло ваше легкомысленное поведение?» — глухо спросил Впередбегущий. «В том, что от жизни оторвался, всей важности текущей работы не представлял! Являясь представителем народа, забыл тех, кого представлял!»

Впередбегущий молчал. «Доверьте мне самую последнюю работу, курьером вашим буду, посыльным последним, мусор выносить буду, только не гоните меня, нет, мне пути назад нет!»

Впередбегущий молчал. «Простите меня, только простите, я все забыл!» Здесь я услышал какое-то чмокание, будто кто-то края брюк целует. Это Зеркальцев ноги Впередбегущего обхватил и целовал их. «Встаньте! Вы будете давать мне самую точную информацию…»

В этот миг я от двери отбежал и во время. Дверь приоткрылась и из двери Зеркальцев радостный вышел. Смотрю он идет серьезный, даже грустный, и вдруг улыбнулся радостно и счастливо засмеялся, обнял меня и поцеловал:

— Все разрешилось, дорогой мой Суаров, разногласия устранены, прощен и помилован… К награде представлен…

Вечером он меня подозвал и похвалился, что за один день все письма разослал и визы министра получил, «Вот какой я!» — воскликнул и руки потер. — «Значит, умею, умею работать!»

Потом он за Впередбегущим всюду бегал, ловил каждое его слово, даже полунамек. Теперь, говорят, послом в одной стране является.

— Вот так-то, летуалевые мои, жизнь разворачивается. Разве не справедливый человек Впередбегущий?! — закончил Суаров и посмотрел на обитателей подслеповатой комнаты. — Суров, но справедлив…

Слушатели призадумались.

Чувствуя, что конец рассказа получился не вполне убедительным, Суаров завершил его глубокой мыслью:

— Да, справедливый человек, Впередбегущий, помните это, и я предлагаю воздать ему должное. Взвалил, как Атлант, он на себя непосильную ношу, всю тяжесть нашего бытия, наших внутренних дел, и как оказалось, эти дела важнее всего являются!

Знайте и помните об этом, летуалевые вы мои и благодарите меня за то, что я вам рассказал, иначе пребывали бы в неведении…

↑ Русские хроники 1: Крушение СССР ↑ Одинокий или 1989 год →

Cайт писателя Владимира БоровиковаСовременнаярусская проза

Русские хроники 1: Крушение СССР

Фабрика Идей или советский НИИ в эпоху застоя

Cайт писателя Владимира БоровиковаСовременная
русская проза