Глава 1

Автобус — старый Львовский ЛАЗ — густо пахнущий бензином, в пятнах мазута под низким осевшим брюхом, с помятыми боками, словно кто-то мял его тяжелыми медвежьими лапами, стоял на старой Южской станции, готовый тронуться в путь.

А путь предстоял неблизким: вначале до областного города Иваново добраться надо, а потом стольный город Москва народ примет.

Водитель — Славка Воршин — в замасленной фуражке, приплюснутом блине, с широкой улыбкой на круглом загорелом лице, тоже походившем на блин, вытащенный из вольной русской печи, подошел к автобусу, поставил на лобовое стекло табличку: «Южа- Москва».

— Ну, вот… сперва в областной город махнем, а потом в Москву двинем… Принимай народ, первопрестольная!

Славка обошел автобус, придирчиво оглядел его, попинал для верности толстые задние скаты, сдвинул фуражечку набок, почесал затылок: «Доедем ли?! Прошлый раз у Медвежья засели и полдня куковали… Вон оно как вышло… Знаем дороги наши… Ну да ничего, прорвемся!.. Броня крепка и танки наши быстры…»

— Ну, дождались, соколика, наконец-то, соизволил явиться! — воскликнула бойкая старушка, сверкнув на Славку острыми глазками.

— Явился — не запылился!

— Точен, как кремлевские куранты с боем… — хохотнул кто-то. — Вот он перед народом красуется…

— Я этим автобусом лет двадцать езжу, вечно опаздывает… Одна и та же история! — махнул рукой худой жилистый старик, звали его Ледков.

— Управы на них нет, родимый… — поддакнул народ. — Расписание-то для кого составлено?! Вон на стене висит, печатными буквами пропечатано, в рамочку вставлено, начальством подписано… На полчаса с лишним опоздал…

Славка нахмурился:

— Разговорчики пошли, не угомонятся, пока все косточки не перемелют!.. Знаю я наших южских, им только волю дай…

— Двадцать лет назад до одного Палеха три часа добирались… Старая каменка вся в выбоинах была… Вот этими руками мостил, — показал старик худые загорелые руки, походившие на корневище старого дерева. — От самого Палеха до Южи, в три погибели согнувшись, шли, чурочки в землю вколачивали…

— Вот она жизнь человеческая…

— Скоро асфальт новый положат, заживем, братцы, во все концы света покатим… Правительство обещало… Губернатор с депутатами заверили…

— Дожидайся больше… После дождичка в четверг…

— Прошу занимать, граждане, места согласно выданным билетам, — начальственным тоном произнес Славка, влезая на водительское кресло.

Славка влез на высокое водительское кресло, походившее на царский трон, — ему бы и царь Иван Васильевич позавидовал, — посмотрел на фотографии, прилаженные под стеклом.

Здесь у него целая галерея разместилась.

Кого только нет!.. Американские поп-дивы стоят, выгнув спины, показывают самые интимные места, но всех красивее, конечно, Любка…

Вот она, прямо перед ним красуется… Сразу видно наш товар, доморощенный…

Это тебе не заморские дивы, зады силиконовые, груди накладные…

Славка на себя с удовольствием глянул в прямоугольное зеркало заднего вида, поправил фуражечку для форса: «Тоже хорош гусь, нечего сказать… Не зря девки пялятся… Чем, спрашивается, не пара?!»

Эх, Любка, Любка, где ты теперь? С кем милуешься?!

Старушка при виде фотографий в сердцах плюнула: «Вот охальник! Что ж ты девок точно из бани, голых выпустил?! Как начальство такое безобразие терпит?!»

— Но-но без оскорблений личностей, пожалуйста, Прокопьевна, — заметил Славка, — а то и высадить можно… В Юже на станции куковать будешь…

— Тьфу, окаянный, чтоб глаза мои не глядели!..

Славка деловито проверил билеты, сверился по ведомости:

— Все что ли?! — лениво бросил взгляд через плечо.

— Вроде бы, все… — затрепетал неровный общий голосок.

Возле автобуса жалось еще несколько человек, с опаской поглядывая на Славку и готовую закрыться дверь.

Эх, сложится дверь гармошкой — прощай белый свет, — на станции на скамеечке куковать будешь, Южа, как известно у нас, край света, дальше путей-дорог нет, болота да чащи, глухомань…

— Чего вам еще, граждане?! — спросил Славка, оглядел жавшийся у дверей просящий люд и повысил голос, но повысил не особо, в конце слабину дал, чтоб надежда осталась.

— Посадите, товарищ водитель, пожалуйста, — пропел жалостливо тонкий голосок.

— Места, вроде бы, имеются… — вторил ему другой тоном погуще.

Места в автобусе, действительно, имелись, в самом дальнем конце да кое-где по бокам разбросаны.

— Нам тут недалече, товарищ водитель, на повороте выйдем…

— Всем ехать надобно… Не пехарем же домой топать, ноги-то не казенные…

Облаченные в дырявые опорки худые, разболтанные ноги, действительно, были неказенными, куда на них дойдешь?!

— Ладно уж, проходите, — милостиво махнул рукой Славка. — Чего с вами, бедолагами, поделаешь?!

Безбилетные сгрудились в дверях, опасливо проходили в салон, торопливо совали деньги, зажатые в кулак, спешили занять свободные места.

Славка деньги не брал: себе оставьте, хлеба купите! — махнул рукой, но и билеты выписывать не торопился:

— Опосля обилечу, — мотнул головой. — Надобности теперь нет!.. Чего бланки казенные на бухгалтерию тратить?! До Палеха контролеров не предвидится — вся Южа по грибы нонче ушла, груздь уродился знатный…

Проскочим…

Вот только в Палехе контролер автобусный, Вовка Бурмакин, злобствует… Билеты по ведомости проверять вздумал… У них в Палехе груздей нет — вот и завидуют нам, южским, автобусы по ведомостям проверять вздумали… Ну, да ничего, мы с ним справимся!..

Славка взялся за руль, оплетенный для шика блестящим металлическим проводом, — ни у кого в округе такого руля нет! — нажал клавишу — двустворчатая дверь, вздохнув, плотно сложилась.

Славка картинно выводил автобус, словно корабль дальнего плавания из порта, повернув голову малость влево, скосив глаза и слегка придавливая педаль газа.

Пассажиры чинно расселись по местам, — старые потертые кресла вместили их натруженные тела, — и, как зачарованные, смотрели на уплывающую Южу.

Кто-то из баб всплакнул, утер глаза платком: когда еще увидишь Южу родимую, домик милый в три окна…

Вот то-то и оно, что когда?!

Что на чужой стороне ждет… Неведомо… А здесь все родное, теплое, свое, каждую былинку сердцем чувствуешь, все тропинки с детства исходил…

Народу набилось с избытком.

Ехали мастеровые с закрытой ткацкой фабрики, с заброшенных торфопредприятий, из разоренных окрестных русских деревень, везли в Москву свой главный товар — натруженные руки, — степенные, бывалые мужики; рядом с ними молодняк — пора и ему к работе привыкать.

Узловатые натруженные руки мужики на колени сложили, надо им отдыха дать…

Эх, руки-рученьки, ручищи мужицкие, умелые, мастеровитые, дай им волю, всю Россию отстроят, дворцы и палаты каменные возведут!..

Да то-то и оно, что воли не дают… к земле крепко прибили…

Другие ловкие ручищи богатство загребли, за моря, за океаны спрятали, попробуй достань их оттуда…

Эх, обобрали Русь, обофшорили, разорили, глубокую борозду в сердце народа провели…

И смотрит доверчивый русский народ в недоумении и понять не может, как такое произойти с ним могло…

Всем богатством на своей земле владели, враз нищими стали…

Ехали русские бабы в расцвете сил, молодки и пожилые, многонько повидавшие на своем бабьем веку…

Бабы цветами рассыпались по автобусу, словно нарвал кто-то букет яркий и разбросал по сторонам, вон красотища какая…

Смотри да любуйся!

Бабы что… Баба всплакнула, слезу вытерла и опять, как дитё на мир смотрит…

А мужикам серьезное дело выпало — хлеб добывать, детей и баб кормить…

Молодые парни с вызовом на баб смотрели, но огнем бабьих глаз опаленные, глаза в сторону отводили.

Как с такой красавицей совладать?! Вот то-то и оно, что как?! Сил еще маловато…

Ехали русские бабы в расписных платах, в цветастых полушалках: по зеленому и бордовому полю шли золотые узоры, веселая, игривая пестрядь, словно в сказке вытканная, — возьмешь такой чудо-плат, а он вырвется из рук, улетит в небеса жар-птицей, и ты, добрый молодец, вместе с ним над землей воспаришь.

Золотое шитье шло по всему зеленому и бордовому чудо-плату, вся древняя жизнь отразилась на них: Чач, Бухара, Ургенч — все мелькнет на этом платке, на бабском лице, увиденном в сердце России…

Тут тебе и Европа, и Азия… Весь мир… Вся Вселенная…

А зачем, спрашивается, бабе такой расписной платок, коль время августовское, не до платка еще?!

Эй, милая, зачем платок-то повязала?!

Как это зачем, мил человек?! Еще спрашиваешь… А чтоб красу свою неописуемую показать!

Чтоб ты, добрый молодец, во все глаза смотрел и мечтал о молодой девице или белотелой вдовице, в которой прелести на весь твой век хватит.

Ты с ней век свой как в раю жить будешь, красотой и лаской упиваясь…

А лица?! Такие лица можно кистью писать — не испишешь, глазами пить — не изопьешь!..

Вон древнее лицо Надежды Соколовой, похожей больше на индуску, — недаром ее Индирой Ганди зовут — место ей в самой что ни на есть запредельной Индии, у самого синего моря; и тут же другая, славянская иконопись: молочно-белое лицо Алевтины Мочаловой — открытый лоб, глаза серо-жемчужные, с поволокой, туманит тебя, завораживает, тяжелые волосы — золотое руно по плечам распущены, чтоб всю красу враз явить.

Эх, Русь, Русь, сколько в тебе красоты женской дивной, неописуемой, неизбывной!

Дугой бровь изогнула, словно арку вознесла: ну, влетай Иван-царевич, коли смел, а не смел — мимо иди, в чужих краях невесту ищи…

В Америках заокеанских, может, и найдешь: говорят, там их много… Только едва ли…

Словно высокая арка бровь вознесена, посмотрит взглядом жемчуговым — аж в дрожь бросает, сама же с княжеской улыбкой на тебя смотрит: хочешь — бери, хочешь — мимо иди!

Эх, натянула лук, метнула стрелу каленую… Прямо в сердце стрела вошла, сердце зажгла…

И ни у одного молодца мысль разбойничья мелькнет — взять бы такую кралю, кинуть через седло и в чисто поле ускакать, счастье-волю искать…

Да как тут ускакать, коли руки связаны, заботы к земле тянут?!

Ну, а коли руки связаны — сиди молодец смирно, смотри, да виду не показывай…

Сисястая тетка Ольга везла в огроменной плетеной корзине знаменитую южскую клюкву, собранную с необозримых болот, до самого Нижнего, до Балахны болота эти тянутся, и нет им конца и края…

Нет того человека, кто болота те измерил, из конца в конец прошел…

Только знающий человек ведает, как в болота те войти и как из них целехоньким выйти…

Ну и клюковка нынче уродилась — отборная — ягодка к ягодке, краше не бывает…

Эх, вышла спозарань на болото, набрала клюковки краснобокой, напихала в корзину, — да еще коленом умяла, знай наших! —  на базар в город потащила.

Это тебе не гуманитарная помощь заокеанская по рублю за гривенник…

Степка ехал в город на учебу, Данька и бабушка провожали его.

— Приезжай быстрей, — шептала Данька и щеки ее рдели алой зарей, первая любовь вспыхнула в ней и, как заря, освещала нежный девичий лик.

— Приеду, обязательно приеду, — отвечал без слов Степка.

«Милая, милая Данька, — думал он. — Сколько в тебе прелести и очарования… Сколько нежности во взгляде твоем трепетном…»

Стихи сами собой полились в нежной душе его, и он стал торопливо записывать их в заветную тетрадь, которую вытащил из рюкзака, сшитого заботливой бабушкиной рукой.

В дальнем углу лежал какой-то грузный мужик, вздыхал и тяжко охал: «Ох… не могу! Ох, сил моих больше нет… Отпустите меня, окаянные!» — ревел мужик, прикрывал лицо руками и дико всхлипывал: «Чего вы меня мучаете?! Что я вам сделал, супостаты?! Со всех сторон навалились…»

Занял мужик заднее сиденье, с ним рядом садиться опасались…

Мужик вошел в автобус одним из последних, теперь лежал в дальнем углу, словно мучной куль, иногда замирал, вздыхал и вдруг дико вскрикивал, словно блуждал мрачными тропами в диком сознании своем по болотам и чащам.

На него внимания не обращали — мало ли ходит нынче народа по Руси, стонет и плачет, слезы горькие льет?!

От тетки Ольги мужик отвернулся.

Мастер Федорыч вез с собой внука Никитку, мальчика лет шести; надо его в Москве матери с рук на руки передать, мальчик во все глаза на народ смотрел.

А на переднем сиденье, держась за блестящий металлический поручень, сидела молодка, собравшаяся первый раз в жизни рожать и смотревшая удивленно широко раскрытыми глазами на людей, перебегала их лица взглядом.

«Неужели вы не видите, что со мной происходит?! Как же вы можете на меня смотреть и не сочувствовать мне… Новый человек в мир придет, дитё у меня родится… Примите и защитите его… Я же вас всех люблю, и вы полюбите меня и помогите мне…» — говорил трепетный ее взгляд.

Свекровь держала ее за руку:

— Тося, потерпи, милая, потерпи, родная!..

— Быстрей бы доехать, мама…

— Доедем, доедем, родная… Как не доехать?! Врачи в областной больнице очень хорошие — они все тебе как надо сделают…

— Ой, не могу… Ой, что-то низ живота у меня тянет…

— Потерпи, милая… потерпи, родная…

— Ворочается… Ножками пинает…

— Ну, потерпи, родная… Вот напасть какая: сын на заработки в Москву уехал, — обратилась она к старику, звали его Ледков, который дорогу чурочками мостил. — Плотник он у меня, — а мы дома одни остались… Ей рожать скоро, а я что могу поделать?!

— Да, как же вы его отпустили?

— А вот так и отпустили… У нас в округе работы нет, вот и отправился в столицу на заработки… Может, в стольном городе заработает на одежонку, бельишко детское…

— Ох-ох-ох… дела наши трудные… — заметил кто-то. — С голодухи народ в Москву побежал…

— Как жить русскому человеку?! Где пристанище на земле найти?!

— Земли своей много, а по всему миру разбрелись, точно скитальцы… — сокрушенно качал головой старик Ледков. — Земля родная русскому человеку мачехой стала… Народ по миру пустили…

— Испокон века так на Руси было: чуть дело плохо — в Москву мотай, счастье-волю ищи…

— Нам говорят, держитесь…

— Хоть за сине море поезжай, да работу найди…

— Да и там, за синим морем, сказывают, не сладко…

— Ей сон нынче привиделся, что она дорогой родить должна…

— Да как же так можно?!

— А вот так, можно, больницу нашу районную на ремонт закрыли, куда деться?!

Автобус выехал на главную южскую улицу, остановился, вздохнул и готов был тронуться в дальний путь.

— Эй, стой, Ирод, куда ты?! — раздались вдруг отрывистые голоса, и пронзительный свист огласил окрестности:

— Куда, окаянный?!

Пассажиры прильнули к окнам: забыли, что ли, кого?! Вроде бы, все на своих местах сидят…

— Стой, Славка!

— Мать честная, да он без нас отчалить хотел!..

И живописная группа мужиков — человек шесть-восемь разного возраста и обличья — с криками и молодецким посвистом выбегала из привокзальной южской рощицы, — корабельные сосны да вековые березы росли тут, — и стремительно мчалась наперерез автобусу, лихо размахивая спортивными сумками и придерживая банки с пенящимся пивом.

Так стая волков выбегает по осени на лося-перволетка, отсекает ему путь к лесу.

Славка поднял голову, притормозил, а мужики уже вламывались в автобус, сноровисто отжимая плотно сомкнутые двери и просовывая в салон ловкие руки.

— А вот и мы! — радостно загалдели они. — Что, не ждали?! Пивка не дали попить…

— Куда же ты отчалить хотел, Ирод?! Ошалел, что ли…

— Автобус по расписанию отходит, — строго сказал Славка.

— Рассказывай кому другому… Сам с Маней Пехлеванной в сарае всю ночь миловался… Ворота бы прикрыл для приличия…

— Вот надену картуз на ухо, тогда узнаешь, как народу возражать…

— Не бузи, Цыган, веди себя культурно, ты теперь свободный человек…

— Я и так стараюсь… Да, руки чешутся, сердце в груди кипит, разорваться готово! — сверкнул глазами смуглый кучерявый парень. — Вот он во всем виноват! — ткнул он поддых худенького паренька лет двадцати с тонкими чертами лица, похожего на жеребенка-стригунка.

Лицо паренька исказилось гримасой.

— Смирно себя веди, не балуй! — вновь ткнул Цыган паренька. — Хозяина знай… Кого на стреме поставили?!

— А мы ждали, ждали, да дай, думаем, под березками на травке посидим, пивка попьем… Эх, хорошо на травке посидеть, пивка на волюшке попить…

— Волюшка ты волюшка, молодецкая долюшка…

— Смотри, Цыган, да на наших местах сидят… Вот так дела…

— Ну-ка, граждане, посторонитесь…

И они быстро потеснили испуганных граждан: граждане, вжав головы в плечи, подались вперед, сгрудились в проходе.

— Садись тесней, братцы… Вези нас, Славка, с ветерком…

Белаю досталось почетное место на кондукторском сиденье, и он, взгромоздясь на него толстым задом, обозревал автобус со счастливой осоловелой улыбкой.

— Эй, Белай, тебе командирское место выпало!

— А то как же?! Нам не впервой… Денег нет, но вы держитесь! — хохотал, глумился Белай, ерзал задом на высоком кресле.

— Держись… Мы и так держимся… Вот только пивка допить не дали, злыдни…

— Тебя на стреме поставили, — ткнул опять Цыган худенького паренька в бок.

Паренек руку оттолкнул.

— Ну, ты, место знай, — цыкнул еще раз Цыган, — не балуй…

Тетку Ольгу тоже попытались с законного места выпихнуть, но та локти ловко выставила:

— Попробуй, тронь меня!..

Ее в покое оставили.

— Не на таковскую напали! — тетка Ольга победоносно губы поджала, ощупала ногами тугую плетеную корзину, набитую клюквой, поправила платок.

Наконец, все расселись по местам, Славка нажал на газ, автобус вновь тронулся в путь, объезжая ухабы и колдобины.

— По обочине, Славка, давай жми… Оно верней будет, — давали дельные советы вновь прибывшие пассажиры.

— По обочине до самой Москвы докатим…

Автобус, переваливаясь с боку на бок, покидал родимую Южу.

— Эй, тетка, дай клюковки попробовать… - крикнул Белай. — Ну, дай, кому говорят!..

— Мы пивца выпили, а теперь клюковкой угоститься хотся! Ой, как кисленького хотся…

— Поди в болото да набери! — козырнула тетка Ольга в ответ. — В болоте много найдешь…

— Как это — поди в болото да набери?! Почему некультурно народу отвечаешь?!

— Ты клюкву, тетка, в Москву на базар вези… Там такие цены заломишь, миллионершей враз станешь…

— Ни… нам на московские базары дороги заказаны…

— Чего так?!

— Попробуй сунься?! Там пострашней, чем на болотах наших… Там ребята лихие как коршуны со всех сторон на тебя налетят…

— А чего они тебе сделают?

— Охранять тебя будем, — говорят, — мы твоей охраной станем, а ты нам за охрану плати…

— Ну, а ты что?!

— С чего я платить буду?! У меня один доход — клюква на болотах, да грибы в лесу…

— Твои болота, тетка, ты ими владеешь… Ты с них оброк берешь, а мы с тебя… Все по закону…

— Вон ты какой, по закону, говоришь? А меня спросил: справедливо или нет? Есть с чего у меня платить?

— Эх, тетка, чего-нибудь да есть…

— Я на своей земле живу, отец мой погиб, ее защищая, дядя с войны не вернулся… Племянник в Чечне голову сложил, кому я платить должна?!

Дикий мужик, услыхав голоса, застонал, заворочался, заохал: «Вот я вас сейчас, супостаты! Я ему дал, поддал, потом еще раз дал, в канаву выбросил…»

На него с опаской покосились, от тетки Ольги отстали.

Автобус последний раз качнулся и выехал за город.

— Ну, парень, ты совсем от рук отбился! — сверкнул глазами Цыган. — Свободу почуял… воли захотел…

Лицо паренька исказилось болезненной гримасой:

— Не тронь меня, слышь, не тронь!.. — выкрикнул он отрывисто. — Слышишь, не смей… я не твоя вещь… не твоя…

— Вон как заговорил?! — Цыган схватил его за шею. — Гордым стал… А раньше смирным был… покладистым… Теперь волю почуял, от рук отбился… Погоди, я тебя поучу… Я тебя поучу, чтоб хозяина знал…

Цыган осклабившись, вдруг изогнулся, подсунул руки подмышки, повалил его на пол.

Паренек, не сопротивляясь, лежал на полу, прикрыв лицо руками, Цыган вскочил на него:

— Целуй, падла, руку… Прощенье проси…

— Отстань от меня, слышь, отстань… — шептал паренек. — Я не твоя вещь… не твоя вещь…

— Кончай бузить! — крикнул Славка, ударил по тормозам. — Не повезу дальше…

— Да, что вы, волки, делаете?! Чего пасти рвете?! — Серый схватил Цыгана за руку.

— Слезай с него…

— Ты кто такой, чтоб мне указывать?! — оскалился Цыган.

— На место сядь…

— Ну-ну, сяду! — Цыган слез, поправил рубаху. — Сяду, а там видно будет, там посмотрим… Слышь, Белай, у нас тут старшой объявился…

— Наставник, — засмеялся Белай. — Уму-разуму учит!..

— А ты здесь лежи и не рыпайся… Я с тобой поговорю еще! — сверкнув глазами, пнул с остервенением паренька в бок.

— Что же вы, люди добрые, делаете?! — всплеснул руками старик Ледков, вскочил с места. — Как можно над человеком издеваться… Ведь это человек живой… человек… — подбежал, поднял мальчика, посадил рядом с собой:

— Садись, садись, милый, вот здесь рядышком садись, я с тобой присяду… Вместе сидеть будем…

Степка подвинулся, и они уселись все вместе.

— Вот так рядышком сидеть будем, — повторял Ледков. — Ничего, он места много не займет, не займет, — приговаривал он. — Вон худенький какой…

Я худенький и ты худенький, мы все худенькие, нам места много не надо… нет, не надо…

Сиди, милый, сиди, родной… Никто тебя не тронет…

— Эх, люди добрые, что вы делаете?! Что творите?! Над человеком издеваетесь… Что же это на белом свете делается?! Над человеком все, как сговорились, издеваться вздумали… Ведь это человек живой… человек… Не скотина… не скотина… Не плачь, милый… не плачь родной… На человека со всех сторон, как звери дикие, накинулись… Куда человеку деться?! Где голову преклонить?!

Из глаз паренька покатились слезы, старик гладил его по голове и приговаривал:

— Милый ты мой, милый… Родной…

Славка нажал на газ.

— Эх, Маня- Манечка, родимая жена, — запел кто-то, — жди меня, надейся!..

Нагулялась, натешилась, на все шеи вешалась… Ответ держать придется…

Конец главы 1