Глава 12

Съехав с Палехской горки, вдали увидели село Красное и речку Люлех.

Река, казалось, вплетала свои воды в зеленые берега — густо переплелись струящиеся воды с травой, остролистой осокой, камышами, стеблями цветов.

— Люли-люли, люшеньки! — пропел кто-то.

Люлех тихо нес свои воды меж зеленых берегов; на струящейся воде колебались листья кувшинок, отражались очертания нежных склоненных ив, словно девушки в воде волосы мыли.

В заводях белели чудесные лилии, казавшиеся свечами на темной воде, и чуть заметно колыхались в нежных текучих струях…

В Красном два человека в автобус сели: живописец и странного вида человек в поношенном капитанском кителе.

Живописец — маленький, толстенький, был в холщовую хламиду облачен: не то ряса, не то халат на нем, — весело улыбался, приветливо рассматривал лица пассажиров.

В руках он держал замызганную сумчонку с обтрепанными ручками.

Из сумки торчали кисти, завернутые в старые газеты, принадлежности ремесла художественного; тут же стояли бутылки маслом, заткнутые бумагой, ржавые жестяные банки с красками.

Глаза у живописца голубые, смеющиеся, на людей точно в небо смотрящие.

«Все виденное — запечатлеть хочу!» — говорили смеющиеся глаза.

Живописец с капитаном о чем-то оживленно беседовали; беседа, видимо, давно началась, и ни один другому уступать не хотел, каждый своего мнения придерживался; особенно капитан настойчив был и на своем настаивал.

— Как же ты своим глазам не веришь, чудак человек, — убеждал живописец капитана, — когда все перед тобой открыто… Глаза открой, на мир посмотри… Красота перед тобой явится! Как ты такую красоту видеть не можешь?!

— А я не верю… — качал головой капитан.

— Да, ты на людей посмотри, чудак человек…

— Не верю, — повторял упрямо капитан, опускал голову.

— Вот что значит — переучился… Послушай, что умные люди рассказывают…

— Ну, говори…

— Ты город Саров знаешь?

— Слышал про такой…

— Как это, вроде бы слышал? Это город известен… Там преподобный Серафим проживал, обитель его была, а теперь физики-атомщики живут, люди ученые…

— Ну, и что из того, что физики живут?!

— А вот что… Опыт физики ставили: воду в банку наливали и воду эту замораживали; когда молитву произносишь, то образ ангельский в воде запечатлевается, а когда бесовские песни поешь, рок всякий, хаос отражается… Видишь, как получается?!

— Что получается?

— Как что?! Значит, и в крови человека изменения идут, если душа искривляется, если злые мысли в душе имеешь… Вот как мир устроен…

— Как устроен?!

— Мысли с телом связаны, духовное с материальным… И это тебя не убеждает?

— Пока своими глазами не удостоверюсь, не поверю…

— Вот Фома неверующий, на мою голову навязался… Да разве все случившееся с народом тебя не убеждает?! Разве не видишь, что без веры человек и народ пропадет?

Капитан растерянно на него смотрел, видно было, что слова живописца не проникали в его душу, точно какое-то стекло душу заслоняло.

— Пойдем со мной церковь расписывать будем… Я притвор у батюшки подрядился расписать, апостолов нарисовать, ангельские лики, небеса, а ты мне помогать будешь…

— А что я буду делать?

— Работы много всякой, рабочие руки нужны: леса сколотить, старую краску со стен счистить, стены выровнять, чтобы по ним писать можно было… Вот ты мне и поможешь… Вдвоем работа веселей делается…

— Подумать надо…

Капитан был облачен в китель, бывший когда-то черного цвета, со временем полинявший и сидевший мешком на теле; орденские планки сиротливо болтались на груди, в руках он держал какую-то потрепанную торбу со старыми газетами.

Что-то горестное было в изможденном лице капитана; взгляд больших карих глаз печален и как будто встречи с другими людьми избегал; морщинистые руки с набухшими венами тряслись и перебирали друг друга.

Лицо его временами страдальческим казалось, как будто сказать что-то хотел и не мог.

Он вошел в автобус неуверенно, сделал несколько шагов, представился:

— Капитан 3-го ранга Бобров Иван Егорыч, — представился он, повторил несколько раз, чуть заметно кланяясь. — Родом из маленькой деревеньки, что неподалеку отсюда находится… Как Палех проедите, так деревенька наша, Ковшово, покажется; там старушка-мать моя проживает, теперь и сам живу… На пенсии по состоянию здоровья и выслуге лет, — достал из кармана сложенную газету.

— Временно нетрудоспособен по причине слабости и потери сил… Извините, что потревожил вас, люди добрые, не обращайте на меня своего пристального внимания… В пучину вод житейских брошен, не знаю, как с ней совладать… Шторм и разрушения вижу повсюду, нигде пристанище обрести не могу…

Люди поздоровались с ним, сочувственным взглядом проводили, понимая, что каждый в такую беду попасть может.

— Проходите, пожалуйста… — народ в проходе потеснился.

— Пройду, пройду, обязательно пройду… Позвольте, я вот здесь на приступочки присяду… Позвольте вот сюда сесть, как-нибудь посижу, — капитан остановился возле Белая.

— Садись, капитан, гостем будешь, — по-хозяйски развел руками Белай.

— Вы не беспокойтесь, я вас стеснять не буду, на приступочки присяду…

Трясущимися руками капитан расстелил газету, сел на ступеньки возле двери.

— Садись… Ты нам не помешаешь… Мы здесь в трынку играем, можешь присоединиться к компании…

— Извините, в карты не играю…

— Как это так, не играешь?!

— Не приучен…

— Не приучен, ха-ха-ха! В карты играть не приучен…

— С детских лет имел отвращение к подобной игре, — проговорил капитан. — Что-то подлое в ней имеется…

— Капитан, гы-гы-гы! — засмеялся Белай. — В карты играть не приучен, а к чему ты приучен? Мы тебя живо научим…

Капитан низко голову склонил и ничего не отвечал.

— Ну, сиди, сиди…

Живописец остался у передних дверей, с кем-то из женщин разговаривая.

Двери сложилась гармошкой. Славка нажал на газ, и автобус дальше тронулся.

Места шли холмистые, безлесые, лишь кое-где попадались березки, ели ленточкой росли вдоль дороги.

Изредка возникали деревеньки, развернутые вдоль дороги. Маленькие домишки в три-четыре окна с резными наличниками, стояли, взявшись за руки.

Тут же приютились огороды, низенькие баньки, дощатые сараи… Каменных строений почти не было…

На огородах и в полях, не покладая рук, трудились люди, добывая хлеб насущный. Люди сгибали и разгибали свои натруженные тела, напрягали жилы, копали картофель, ссыпали в мешки, тащили плотные серые мешки с плодами земли.

Голый по пояс мужик вез телегу с мешками; он впрягся в нее, словно конь, жилы на шее напряглись и, казалось, вот-вот лопнут; но он напрягал жилы, из последних сил вез телегу на двух больших колесах; подросток сзади помогал ему, согнувшись, толкал изо всех сил телегу руками.

— Господи, отчего такая бедность… — воскликнул кто-то.

— Куда же они лошадей своих дели?!

— Весь век свой народ в поте работает, а концы с концами не сводит…

— Вот в том-то и дело, что концы с концами не сводит, в этом весь корень, — заметил Ледков. — Это вы верно сказали…

— Почему же в этом корень? — спросили его.

— Вот почему, мил человек… Это легко доказать можно… Другие дяди за концы держат… Легко подсчитать можно, мил человек, куда концы уходят… — ответил Ледков, загибая заскорузлые пальцы. — Я вам сейчас объясню предметно… С 20-го года по 90-й год три поколения сменилось, ведь так?!

— Ну, положим…

— Что отсюда следует?!

— А то следует, что ни одно поколение другому поколению ничего передать не смогло…

Сначала революция началась, потом гражданская война вспыхнула, за ней отечественная настала; только народ опомнился, на ноги встал, жизнь почувствовал, перестройка пришла…

Сидевший до этого молча агроном вступил в разговор:

— Все это правда истинная: дед мой с десятого года был, инженером работал — заводы в Сибири возводил… Родители его от тифа в гражданскую войну умерли, он в детском доме воспитывался. Что он оттуда взять мог? Одежонку кое-какую ему государство выдало и тридцать рублей на обустройство жизни…

Отец мой от своего отца тоже ничего не получил, новая война началась, полстраны в разрухе лежало…

И я от своего отца никаких материальных благ не взял, только образование успел мне дать, образование, правда, хорошее… Были у отца кое-какие сбережения на книжке, но он говорил, что внукам оставит…

Вот и я детям своим ничего оставить не смогу, — развел руками агроном. — С чего? Жена у меня сельская учительница, лишь бы выжить, — думаем, — и с голоду не умереть… Что одно поколение другому передает, власть тотчас забирает…

— Вот оттого и скудеет земля, нищает народ…

— Обобрали народ… Доверчивостью людей воспользовались, перестройкой назвали…

— Все, что народ непосильным трудом скопил, подчистую вымели. И еще говорят, что другого пути не было…

— Средь бела дня ограбили…

— А кто ограбил?

— Да, вчерашняя комса, комсомольские работники, Гарвардские мальчики, как они себя называют, разруху после себя оставили… На мерседесах навороченных теперь ездят, английский выучили и народ поучают… Комса была, комсой и осталась!

— Перестройка пришла, все подчистую вымела…

— Умнеть, умнеть надо, своим умом жить…

— Как умнеть, когда со всех сторон давят?!

— Есть два способа поработить народ, мы оба эти способа на себе испытали, — задумчиво молвил Ледков. — Один — открытую войну против народа развязать, бросить на него танковые колонны, чтобы они железом и огнем народ уничтожили…

Другой — крикнуть: вы свободны…

Люди в разные стороны побегут, разум теряя, на их место другие придут, людишки цепкие, предприимчивые, они все к рукам приберут. Вернутся на родную землю, землей другие владеют…

В войну не вышло, теперь обманом сделать хотят…

В этот миг капитан встрепенулся.